Лесков Николай Семенович
Печерские антики
Лесков Николай Семенович
Печерские антики
(Отрывки из юношеских воспоминаний)
Старинный характер и бибиковские преобразования. - Нечто о Карасивне и Пиднебесной и об акафисте "матери Кукурузе". - Печерский Кесарь и его импровизации. - Стремление войска уйти в поход против Вылезария. - Легенда о бибиковской тёще и о всепомогающем докторе. - Способ обращать верхние зубы в нижние. - Квартальный-антикварий. - Наезд Виньоля. - Старец Малафей Пимыч и отрок Гиезий. - Порча отрока человечиной. - Открытие моста. - Аскоченский в поэтическом восторге. - Альфред фон Юнг: его опечатки и его поэзия. Анекдоты с конным немцем и с отцом Строфокамилом. - Малафеево стояние. Неисполнившееся откровение. - Старцева смерть - отрокова женитьба. - Мир в тропаре. - Два дворянина. - Исключительный священник. - Тайна Троицкой церкви. - Нечто о "Запечатлённом ангеле".
Мне убо, возлюбленнии, желательно
есть вспомянути доброе житие крепких
мужей и предложити вашей любви слово
нехитроречивое, но истиною украшенное.
Вам же любезно да будет слышати добрые
повести о мужах благостных.
Из предисловия к повести "Об отцах
и страдальцах"
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Расскажу нечто про киевских оригиналов, которых я знал в дни моей ранней юности и которые, мне кажется, стоят внимания, как личности очень характерные и любопытные. Но вначале да позволено мне будет сказать два слова о себе. Они необходимы для того, чтобы показать, где и как я познакомился с "печерским Кесарем", с которого я должен начать мою киевскую галерею антиков.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Меня в литературе считают "орловцем", но в Орле я только родился и провёл мои детские годы, а затем в 1849 году переехал в Киев.
Киев тогда сильно отличался от нынешнего, и разница эта заключалась не в одной внешности города, но и в нравах его обитателей. Внешность изменилась к лучшему, то есть город наполнился хорошими зданиями и, так сказать, оевропеился, но мне лично жаль многого из старого, из того, что сглажено и уничтожено, может быть, несколько торопливою и во всяком случае слишком бесцеремонною рукою Бибикова. Мне жаль, например, лишённого жизни Печерска и облегавших его урочищ, которые были застроены как попало, но очень живописно. Из них некоторые имели также замечательно своеобразное и характерное население, жившее неодобрительною и даже буйною жизнью в стародавнем запорожском духе. Таковы были, например, удалые Кресты и Ямки, где "мешкали бессоромние дiвчата", составлявшие любопытное соединение городской, культурной проституции с казаческим простоплётством и хлебосольством. К этим дамам, носившим не европейские, а национальные малороссийские уборы, или так называемое "простое платье", добрые люди хаживали в гости с своею "горiлкою, с ковбасами, с салом и рыбицею", и "крестовские дiвчатки" из всей этой приносной провизии искусно готовили смачные снеди и проводили с своими посетителями часы удовольствия "по-фамильному".
Были из них даже по-своему благочестивые: эти открывали свои радушные хаты для пиров только до "благодатной", то есть до второго утреннего звона в лавре. А как только раздавался этот звон, казачка крестилась, громко произносила: "радуйся, благодатная, господь с тобою" и сейчас же всех гостей выгоняла, а огни гасила.
Это называлося "досидеть до благодатной".
И гости - трезвые и пьяные - этому подчинялися.
Теперь этого оригинального типа непосредственной старожилой киевской культуры с запорожской заправкой уже нет и следа. Он исчез, как в Париже исчез тип мюзаровской гризеты, с которою у киевских "крестовых дiвчат" было нечто сходственное в их простосердечии.
Жаль мне тоже живописных надбережных хаток, которые лепились по обрывам над днепровской кручей: они придавали прекрасному киевскому пейзажу особенный тёплый характер и служили жилищем для большого числа бедняков, которые хотя и получили какое-то вознаграждение за свои "поламанные дома", но не могли за эти деньги построить себе новых домов в городе и слепили себе гнёзда над кручею. А между тем эти живописные хаточки никому и ничему не мешали. Их потом опять разметала властная рука Бибикова. Жаль превосходнейшей аллеи рослых и стройных тополей, которая вырублена уже при Анненкове для устройства на её месте нынешнего увеселительного балагана с его дрянными развлечениями. Но всего более жаль тихих куртин верхнего сада, где у нас был свой лицей. Тут мы, молодыми ребятами, бывало проводили целые ночи до бела света, слушая того, кто нам казался умнее, - кто обладал большими против других сведениями и мог рассказать нам о Канте, о Гегеле, о "чувствах высокого и прекрасного" и о многом другом, о чём теперь совсем и не слыхать речей в садах нынешнего Киева. Теперь, когда доводится бывать там, всё чаще слышишь только что-то о банках и о том, кого во сколько надо ценить на деньги. Любопытно подумать, как это настроение отразится на нравах подрастающего поколения, когда настанет его время действовать...
Нравы, собственно говоря, изменились ещё более, чем здания, и тоже, может быть, не во всех отношениях к лучшему. Перебирать и критиковать этого не будем, ибо "всякой вещи своё время под солнцем", но пожалеть о том, что было мило нам в нашей юности, надеюсь, простительно, и кто, подобно мне, уже пережил лучшие годы жизни, тот, вероятно, не осудит меня за маленькое пристрастие к тому старенькому, серому Киеву, в котором было ещё очень много простоты, ныне совершенно исчезнувшей.
Я зазнал этот милый город в его дореформенном виде, с изобилием деревянных домиков, на углах которых тогда, впрочем, были уже вывешены так называвшиеся "бибиковские доски". На каждой такой доске была суровая надпись: "сломать в таком-то году".
Этих несчастных, обречённых на сломку домиков было чрезвычайно много. Когда я приехал в Киев и пошёл его осматривать, то "бибиковские доски" навели на меня неожиданную грусть и уныние. Смотришь - чистенькие окошечки, на них горшочки с красным перцем и бальзаминами, по сторонам пришпилены белые "фиранки", на крышах воркуют голуби, и в глубине двориков хлопотливо кудахчут куры, и вдруг почему-то и зачем-то придут сюда какие-то сторонние люди и всё это разломают... Для чего это? И куда денутся, куда тогда пойдут эти люди, которым, по-видимому, довольно удобно и хорошо живётся за их белыми "фиранками"? Может статься, что всё это было необходимо, но тем не менее отдавало каким-то неприятно бесцеремонным и грубым самовластием.
Бибиков, конечно, был человек твёрдого характера и, может быть, государственного ума, но, я думаю, если бы ему было дано при этом немножко побольше сердца, - это не помешало бы ему войти в историю с более приятным аттестатом.
Старый город и Печерск особенно щедро были изукрашены "бибиковскими досками", так как здесь должно было совершиться и в весьма значительной степени и совершилось намеченное Бибиковым капитальное "преобразование". А на Печерске жил самый непосредственнейший из киевлян, про которых я попробую здесь для начала рассказать, что удержала моя память.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Я с приезда поселился на Житомирской улице, в доме бывшего секретаря комиссариатской комиссии Запорожского (тоже в своём роде антика), но, совершенно одинокий и предоставленный самому себе, я постоянно тяготел к Печерску, куда меня влекли лавра и пещеры, а также и некоторое ещё в Орле образовавшееся знакомство.
Печерские знакомцы мои были молодые родственники некогда чем-то знаменитого в Киеве Николая Семёновича Шиянова.
К тому времени, когда я приехал в Киев, старик Шиянов уже не жил на свете, и даже о былом его значении ничего обстоятельного не говорили; так я, собственно, и до сих пор не знаю, чем и в каком роде был знаменит Шиянов; но что он был всё-таки знаменит - этому я всегда верил так же православно, как приял это в Орле от его родственников, увлекших меня обольстительными рассказами о красоте Киева и о поэтических прелестях малороссийской жизни.
Я остаюсь им за это всегда благодарным.
Со временем потомство, может статься, не в силах будет составить себе ясное понятие даже и о таких достопримечательных личностях Киева, как, например, Карасивна и Пиднебесная, за знаменитыми булками которых бегал на Подол весь город. Всё это происходит от аристократизма наших хроникёров и летописцев. Впрочем, эти полезные деятельницы, помнится, названы в одном из вариантов "акафиста матери Кукурузе", который был сложен студентами Киевской духовной академии, как протест против дурного стола и ежедневного почти появления на нём кукурузы в пору её созревания. "Акафист Кукурузе" начинался так: "Бысть послан комиссар (помощник эконома) на базар рыбы купити, узрев же тя кукурузу сущу, возопи гласом велиим и рече: "Радуйся, кукурузо, пище презельная и пресладкая, радуйся, кукурузо, пище ядомая и николи же изъядаемая, радуйся, кукурузо, отцом ректором николи же зримая, радуйся, и инспектором николи же ядомая" и т. д. Там где-то было и о Карасивне с Пиднебесною, после которых уже нет таких пекарок в Киеве. (Прим. автора.)