Переезд через Крестовую гору описан Лермонтовым сознательно не романтически, антиромантически: знаменитая гора, оказывается, представляет собою просто «холм, покрытый пеленою снега; на его вершине чернелся каменный кроет...» Ни одного красивого слова, ни одной краски: «И точно, дорога опасная: направо висели над нашими головами груды снега... палево :шяла глубокая расселина...» Точность описания, достойная научной работы: «...узкая дорога частию была покрыта снегом, который в иных местах проваливался под ногами, в других превращался в лсд от действия солнечных лучей и ночных морозов...»
Отвлекшись от истории Бэлы, Автор меняет манеру повествования: перед нами истинно путевые заметки: он не только подробно описывает все трудности пути, но и не забывает заметить достопримечательности, высказать свое мнение о кресте, поставленном якобы Петром I, в то время как надпись свидетельствует совсем о другом, и выразить попутно свое отношение к надписям вообще...
Исследователи творчества Лермонтова давно заметили, что он описывает бураны, метели не красками, а звуками: «ветер... ревел, свистал, как Соловей-разбойник», «метель гудела сильнее н сильнее, точно наша родимая, северная; только ее дикие напевы были печальнее, заунывнее». В этом описании, конечно, видно пушкинское влияние: «...ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным» («Капитанская дочка»), или: «Вьюга злится, вьюга плачет... Мчатся бесы рой за роем в беспредельной вышине, Визгом жалобным и воем Надрывая сердце мне». («Бесы».)
Но в «Бэле» метель вызывает у Автора еще другие ассоциации. «И ты, изгнанница,— думал я,— плачешь о своих широких, раздольных степях! Там есть где развернуть холодные крылья, а здесь тебе душно и тесно, как орлу, который с криком бьется о решетку своей клетки». Здесь и пушкинский «Узник» с запертым в клетку орлом, и стихи самого Лермонтова: «Тучки небесные, вечные странники!.. Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники...»
Автор в «Бэле» — вовсе не обязательно сам Лермонтов; об этом у нас речь впереди. Но может быть, он, как Лермонтов, как, видимо, Печорин, попал на Кавказ не по своей воле? Может быть, он тоже изгнанник?
У Максима Максимыча метель не вызывает никаких ассоциаций, кроме привычного недовольства: «Уж эта мне Азия! что люди, что речки — никак нельзя положиться!» Максим Максимыч проклинает и дорогу, и извозчиков: «уж эти бестии!», «уж эти мне проводники!» — но признает, в конце концов, что «без них... было бы хуже» и придется сделать остановку, переждать непогоду.
Только теперь, добравшись до «скудного приюта, состоявшего из двух саклей, сложенных из плит и булыжника и обведенных такою же стеною», Максим Максимыч продолжит рассказ о судьбе Бэлы. Его спутник «уверен, что этим не кончилось», потому что раз «началось необыкновенным образом, то должно так же и кончиться».
Вернувшись к Бэле, Максим Максимыч возвращается от ворчливого, недовольного топа к мягкому, человечному: «Славная была девочка эта Бэла! И к ней наконец так привык, как к дочери, и она меня любила». Бэла заставила штабс-капитана забыть недоброжелательность, подозрительность, он привязался к ней «как к дочери»,— невзирая па разницу языка, веры и обычаев.
«У меня нет семейства»,— рассказывает Максим Максимыч,— «об отце и матери я лет двенадцать уже не имею известия...» Эти слова напоминают одно из самых поразительных стихотиорсний Лермонтова — паписанное от лица старого солдата «Завещание»:
Наедине с тобою, брат. Хотел бы я побыть: Па свете мало, говорят, Мне остается жить! Поедешь скоро ты домой: Смотри ж... Да что? моей судьбой. Скапать по правде, очень Никто не озабочен... ...Отца н мать мою едва ль Застанешь ты в живых... ...Но если кто на них и жив. Скажи, что я писать ленив, Что полк в поход послали Н чтоб меня не ждали.
Все это мог бы, вероятно, сказать о себе Максим Максимыч. Может быть, и у него была когда-то возлюбленная на родине:
Соседка есть у них одна. Как вспомнишь — как давно Расстались... Обо мне она Не вспомнит. Все равно. Ты расскажи всю правду ей...
Нет теперь у Максима Максимыча никого, и чужая девушка, дочь чужого, непонятного и потому неприятного народа, заменила ему семью. Вот уже пять лет прошло, а он все помнит ее, печалится о ней...
Из рассказа Максима Максимыча мы узнали, что Печорин «холил и лелеял» Бэлу; она «так похорошела, что чудо», и «уж какая, бывало, веселая...» Даже когда ей сообщили о смерти отца, она «дня два поплакала, а потом забыла».