Последние строки предисловия насмешливы. «Но не думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от такого невежества!»
Все дело в том, что недостатки каждого отдельного человека могут быть присущи только ему — тогда можно пытаться их исправить. Но когда недостатки или пороки свойственны целому поколению —«_вина ложится не на отдельных людей, а на общество, породившее эти пороки; Исправлять надо было русскую действительность эпохи Лермонтова — об этом он не мог сказать открыто. Вот почему предисловие кончается полугорько, полушутливо: «Будет и того, что болезнь указана, а как се излечить — это уж бог знает!»
В чем Лермонтов увидел болезнь своего поколения, мы узнаем, когда откроем его роман.
Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий
недуг
Исчезнет при слове рассудка; И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем
вокруг, —
Гл.» 2
«Бэла»
Такая пустая и глупая шутка...
ехал на перекладных нз Тифлиса». Я ехал на перекладных из Тифлиса. Я ехал...
Не могу объяснить, почему эти шесть слов кажутся мне необыкновенными. Ведь так коротко, так просто: я — ехал —на перекладных — нз Тифлиса...
Много раз над этим предложением вздыхали и страдали мои ученики. Простое, полное, личное, распространенное, повествовательное. Я — подлежащее. Ыхал сказуемое. На чем ехал? На перекладных. Косвенное дополнение. Откуда ехал? Из Тифлиса. Обстоятельство места. Что значит: перекладные? Казенные лошади, которые менялись на каждой станции.
Все просто, все понятно. И все абсолютно непопятно, потому что с первых строк «Бэлы» оказываешься во власти простых слов, собранных воедино и выстроенных большим писателем. Каждое слово в отдельности знакомо и обычно. Все вместе — неповторимы. Как у Пушкина: «Роняет лес багряный свой убор». Как у Толстого: «Все счастливые семьи похожи друг на друга...» Как у Лермонтова: «Я ехал на перекладных из Тифлиса».
А на самом-то деле в этой фразе нет ничего необыкновенного. Просто мы знаем, что за ней последует одна из лучших на свете книг. Открывая эту книгу, мы ждем удивительного, необычайного — и находим его.
«Уж солнце начинало прятаться за снеговой хребет, когда я въехал в Кой- шаурскую долину». Прежде всего нам нужно понять, кто этот «я», который ехал нз Тифлиса. Может быть, сам автор? Нам ведь известно, что Лермонтов бывал на Кавказе. И сразу, с первых строк, мы узнали что чемодан путешественника «до половины был набит путевыми записками». Но есть книги, написанные от лица героя.
Может быть, он и ехал. Герой Нашего (то есть лермонтовского, конечно) времени.
«Осетин-извозчик неутомимо погонял лошадей, чтоб успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору, и во все горло распевал песни. Славное место эта долина!»
И вдруг прозрачная простота первых фраз сменяется сложными поэтическими образами, длинными словами, длинными грамматическими периодами: «Со всех сторон горы неприступные, красноватые скалы, обвешанные зеленым плющом и увенчанные купами чинар, желтые обрывы, исчерченные промоинами, а там высоко-высоко золотая бахрома снегов, а внизу Арагва, обнявшись с другой безымянной речкой, шумно-вырывающейся из черного, полного мглою ущелья, тянется серебряной нитью и сверкает, как змея своею чешуею».
Сложность — и в то же время простота. Длинное предложение с причастными оборотами, нагромождение цветов: красноватые скалы, зеленый плющ, желтые обрывы, золотая бахрома снегов, черное ущелье, серебряная нить реки...
Золотая бахрома снегов? Речка сверкает, как змея своею чешуею?.. Так видит художник — и так помогает видеть нам, обычным людям, не наделенным его особой зоркостью. Художник н поэт — Лермонтов.
Но после этой длинной фразы тон повествования снова меняется, возвращается доступность, даже обыденность языка: «Я должен был нанять быков, чтоб втащить мою тележку па эту проклятую гору, потому что была уже осень и гололедица...»