***
Жюли сидела на кровати, непроизвольно игнорируя щебет усталых, но радостных Татьяны и Кати. Она стягивала чулки, признаться, без особого энтузиазма. Она бы легла так, как пришла.
Судя по всему, ее ухода с Печориным никто не заметил. И слава Богу, поскольку они бы понапридумывали себе кучу всего, чего не было – он даже, к ее удивлению, не пытался ее поцеловать. Правда, вместо воды они выпили шампанского, что теперь давило на голову, словно наковальня. А Тата… Она никому ничего не скажет.
За окном, на горизонте, изрезанном острыми копьями голых веток, уже занимался робкий, нежно-оранжевый рассвет. Комната озарялась, помимо света свеч, предрассветным голубоватым свечением. Жюли сняла домашние туфли и нырнула вглубь кровати, накрывшись одеялом. Ее морозило от усталости и если сейчас же она не ляжет спать, она не вынесет этой головной боли и официально объявит себя заболевшей, а ведь этого нельзя допустить – теперь, по приличиям, в течении месяца, следует нанести хозяевам торжества визит вежливости и радости тому, как прошел вечер.
Пожалуй, не особо содержательно. Правда, на этом балу узнала она, что княгиня Озерцова и Илья Ильич – возлюбленные. Как это еще все петербургское общество не озарилось светом новой немыслимой сенсации?
Глава 4. Если сможешь забыть...
Голова все еще болела. Эта истерия в доме на Мойке – сущий ужас. Истерики, визги и скандальность превышали допустимость этих явлений в тысячу раз. Жюли, по обыкновению, сидела на подоконнике библиотеки, незаметно и тихо сюда пронырнув, когда "маэстро" кинул со ступенек чайный набор, разлетевшийся сквозь пробелы перил в разные стороны, раня, по инерции, дорогие обои цвета айвори.
Читать книг ей сейчас не хотелось. Улица, которая до сих пор ей еще не надоела казалась гораздо интереснее любой занимательной истории. Жюли не любила истерики, паники и шум - они выводили ее из равновесия и мешали здраво мыслить. Холодная рука здравого смысла переставала то и дело останавливать ее горящий ум, сковывать руки и тогда она боялась, что тоже начнет кричать и истерить. Или плакать. В ее душе было слишком много эмоций, не желающих оттуда выходить, что в один прекрасный момент они все равно должны будут выйти. И когда это будет – сказать точно было невозможно. Жюли и самого того не знала. И пыталась подальше оттянуть этот момент.
Сколько Жюли просидела здесь, на холодном подоконнике, – час, два? Только вот ей показалось, что она начала бредить, когда услышала совсем рядом, голос Таты. Нежный, воркующий, даже немного по-детски писклявый, был не похож на принадлежащий старшей сестре, но уж Жюли-то могла узнать знакомые интонации. И хотя ей в голову не приходило, что Тата может так разговаривать, Жюли замерла и прислушалась. Тата говорила не с ней и ее саму даже не было видно с тихого прибежища Жюли на подоконнике. Но с кем она?..
- “Дорогой мсье Печорин! Уж неделя прошла с нашей последней встречи с вами на Елагином острове, уж два месяц минуло с бала у Валентьевых, а я все скучаю по вам и думаю о вас день и ночь. Что бы ни происходило в моей скучной и однообразной жизни, ее украшают мысли о вас, мой дорогой. Дорогой… Все зависит от вас, mon amie, смогу ли я вас так законно называть или... Или я уйду в монастырь. Незачем мне жить в мире, коли вас не будет рядом! О, Григорий, милый мой, прошу, умоляю вас, не томите! Решайтесь же скорее – женитесь вы на мне или нет? Скоро уеду я с сестрой домой, в Мимозу, и там уж мы, наверняка, не встретимся боле. Если вы не решитесь сделать мне предложение. Мало времени, сударь. Ради вас я отказалась от предложения мсье Бахметьева, а могла бы стать графиней! Тяжело мне писать первой о чувствах моих, боясь, что меня не поймете. Но я люблю вас, Печорин!” Люблю…
И тут она, сворачивая письмо, затараторила на французском:
- Quelle folie! Passion fatale! («Какое безумие! Роковая страсть!» - франц.)
Жюли встала с подоконника и подошла к полке с книгами, за которой возвышалось следующее окно, на подоконнике которого сидела Тата. В ночной рубашке, только с собранной прической, с письмом, разложенным на коленях и задумчивым пером в левой руке в любое другое время ее нельзя было увидеть здесь в таком месте. Жюли прижала руками юбки своего темно-синего шелкового платья, дабы они не шуршали, и тихо вышла из библиотеки, не прикасаясь к двери. Она прошмыгнула в свою комнату, достала перо и твердую бумагу, устроилась за старинным бюро XVlll века и принялась писать, скрежеща и царапая бумагу пером. Рука ее быстро летала, не задумываясь ни на секунду, не замирая в невесомой нерешительности. Она все решила тогда, когда Тата прочла письмо до середины. Тата его, Печорина, не получит.