- Тата, я не знаю. Быть может, ты сама мне туда его положила. Зачем мне его письмо?
- Чтобы испортить мне жизнь. За что ты меня так ненавидишь? - спросила Татьяна так, словно это сама ее душа скулила.
Жюли вызывающе уставилась на старшую сестру. Та словно поняла о чем ее немая речь и тихо вышла из комнаты.
***
Мадам Нарышева простучала каблуками дорожных туфель по лестнице дома Озерцовых на Мойке, проходя в комнату дочек. Только в их комнате горел свет, пробиваясь сквозь закрытую дверь в темный коридор. Мадам прошла, застав Жюли, одетую в дорожное платье из плотной ткани и освежающую свое лицо мокрым полотенцем у зеркала. Она краем глаза посмотрела на мать.
- Жюли, - вместо приветствия мадам сделала кроткий кивок головы, на затылке которой как всегда красовалась безэмоциональная изящная прическа, собранная из толстых кос ее каштановых волос. Седина и не думала еще пробиваться, но лицо ее было испещрено узкими дорогами морщин. Всегда безразличное, тусклое, даже с зелеными глазами, оно казалось невзрачным и гораздо более преувеличивало возраст Елены Васильевны, чем то делала природа. Однако в юности она была гораздо привлекательнее. По крайней мере, так думала она. – А где Татьяна?
- Не знаю, - Жюли не отрывалась от созерцания себя. Что-то подсказывало ей, какое-то внутреннее чутье, что нужно выглядеть сейчас как можно более привлекательно.
- Мы выезжаем через пятнадцать минут. Пусть оставит свои глупые книги и возьмет себя, наконец, в руки.
В комнату вошла Тата, кротко опусти темную голову и сжимая в руках шитье. Она села на свою кровать, вытащила из-под нее свой чемодан и сложила шитье туда. Жюли не обращала на нее никакого внимания, хотя глаза у сестры все еще были заплаканными и нос некрасиво покраснел. Как же она ненавидит слезы, сопли и глупую сентиментальность!
- Нам нужно быстрее убираться из дома Озерцовых. Нам и своей поганной репутации хватает, - продолжала Елена Васильевна и, сверкнув глазами на Тату, вышла из комнаты. Обе сестры не разговаривали друг с другом до самого выхода, где переспросили друг у друга, не видели ли они ее ридикюль?
Жюли размышляла над тем, что мать ее, пожалуй, ничем ее самой не лучше. То говорила о благодарности к приютившим сестер Нарышевых Озерцовым, то хочет оставить свою подругу Ирэн в беде. Что ж, поистине христианское милосердие. Казалось бы, что и она не смеет судить Елену Васильевну – у самой на душе грех не более милосердный – она испортила Татьяне судьбу, практически своими руками убила Сержа. Но Жюли с присущей ей расчетливой дальновидностью понимала – Печорин все равно бы никогда на Тане не женился. Он не женится из-за жалости, не женится из-за любви и даже из-за скомпрометированной ситуации не женится. Он женится только если отношения ему будут сулить былую независимость. А такое разве возможно?
***
Девушки стояли на крыльце дома, в котором провели большую часть зимы этого года, когда роскошный лакированный экипаж подъехал к ним. Из коляски показался Печорин. Легко спрыгнув с подножки, он беззаботно улыбнулся сестрам Нарышевым, молча греющим свои ручки в котиковых муфточках и взлетел на крыльцо в два шага.
- Mesdams, вы прекрасны, - он поцеловал руку сначала стоящей около него Жюли, затем онемевшей от удивления и ужаса скованной Татьяне. Дамы молчали. – Вы уезжаете?
С губ Татьяны сорвался вздох, предвещающий ответ, но она промолчала. Не скажет же она при Жюли, что писала ему об этом. Если он спросил вновь, значит есть на то причины.
- Да, - не дождавшись ответа старшей сестры сообщила Жюли. Ответ получился каким-то жалобно-разочарованным. Из Петербурга ей не хотелось уезжать – жизнь в городе могла сулить ей хоть какой-то интерес. И потом, здесь так много тех, кто откровенно ее ненавидит, что она рада была бы пообломать им всем их замки лжи и, возможно, даже правды, поселив в их душах образ не отходящий от рамок общества девушки. Она бы сделала это, уж точно. Сделала бы, чтобы потом снова его разрушить.
- Так скоро?
- Да.
- И что тому причиной?
- Много причин, мсье Печорин. Но мы не можем остаться.
- Как жаль. Теперь в Петербурге будет скучно, - Печорин невесело улыбнулся и прошел в дом. Татьяна горела от ненависти при звуке такого комплимента, если его еще можно таковым назвать. А вот Жюли кое-что поняла.
Спустя пятнадцать минут, когда Жюли уже примерзла к месту, на крыльцо выглянула мадам Нарышева.
- Войдите, mesdams. Мсье Печорин имеет предложение, - сказала она голосом, как всегда, ничего не выражающим.