Яркий солнечный свет бил в лицо. Невесомые занавески с ароматом ландышей кружились на окне. Она хотела в тот день снова сходить к пруду, но в спальню вошла Бонна. Ее няня и гувернантка, обучившая ее итальянскому и немецкому, была пухлой светлой женщиной с хромой походкой и громадными, как казалось Юле, размерами необъятных платий. В тот день хоть Бонна и улыбалась, что-то в ее голосе и серых глазах выдавало тревогу. Такую же тревогу, на которую была похожа мелодия, которую учили смолянки на скрипке - и то ли та мелодия действительно была грустной, то ли это просто мелодия, которую Жюли ненавидела... Юлю усадили, нарядили в накрахмаленное платье, туго затянули идеально заплетенные косички так, что они как-то неестественно стояли - Юля смотрела на себя в зеркало и была недовольна, но возмущаться было не к месту. Все говорили с нею как-то странно, неохотно, тревожно. Но нет, суматохи не было. Мать кротко поцеловала ее в щеку, ничего не сказав. Сестра забрала из рук игрушку, а по щеке Бонны скатилась скупая слеза. И с тех пор о ней больше никогда и никто не плакал. А ей и не нужно это было...
Благодаря Бонне, то есть, тем знаниям, которые она дала Юлии, мисс Нарышеву зачислили в четвертое отделение* (Разделение отделений Смольного инстуитута: два класса и в каждом по три отделения - 1, 2, 3 - в старшем; 4, 5, 6 - в младшем). Это было достаточно прекрасно - оттуда она сразу должна была перейти в первое, потому как отделение 4-ое - высшее по наукам отделение. Что не говори, не только знания, данные Бонной сыграли роль, но и умение Юлии как-то особенно себя вести, что вроде ничего и не делая, она могла показать залпом, но рассудительно, все свои достоинства - во время пятиминутного экзамена заговорила на немецком, случайно вставила итальянские слова и даже пару фраз на французском. Французский она хоть и знала, но не так прекрасно все же, как немецкий. И хотя всю жизнь все всегда хвалили ее языковые познания, Юле больше нравилась математика. Суровая мадам там была та еще, правда Юле нравилось с нею спорить и оказываться правой. И ради этого чувства победы, которым она, казалось, кормилась, Юля готова была работать над арифметикой день и ночь.
Жюли не могла никогда в жизни отделаться от убеждения, какого-то внутреннего, что в Смольном стерли с лица земли Жюли Нарышеву, произведя на свет нечто похожее на всех тех, кто жил с нею в одном дортуаре все эти годы. И она ненавидела Смольный за то, что он нанес ей непоправимый и незримый урон.
Жюли оторвалась от мыслей, которые в обществе считаются неприличными, но, в самом деле, не вызывают у нее ровно никакого шевеления души, и продолжила рассматривание себя. Ее красота не была ей в тягость, но внешность все же не казалась ей главной в человеке. Большие, как у лани, и всегда немного влажные, туманные, что, в основном, присуще скорее глазам серого цвета, глаза Жюли были окутаны пеленой загадки и какой-то усталости, слишком сильной, чтобы назвать ее томностью. Словно натура ее скрывала в себе, что-то потаенное, сокровенное, недоступное никому, кроме нее самой, что-то важное и доброе, но очень далекое и скрытое от глаз. Ресницы ее не были роскошно длинны, но с ее взглядом такового и не требовалось. А взгляд ее мог быть каким угодно: и пламенным, и заманчивым, и кокетливым, и спокойным, и отчужденным, только… Вот только не улыбался он никогда. Никогда в нем не мелькало даже отблеска той умиротворенной ли, лукавой ли улыбки, что временами трогала ее полные нежные бежево-розовые губы. Словом, какую бы маску она на себя ни надевала, она ее души не трогала.
В целом, Юлия выглядела так, словно она – живое воплощение ангела, спустившегося, чтобы люди наслаждались ее добротой и красотой. Наверное, именно так должна выглядеть настоящая русская девушка, хотя Жюли и не привыкла делить людей на нации. Но вот соответствовать общепринятому было ей выгодно и приятно, потому что за десять лет жизни в Смольном она уже успела узнать, что стоит тебе хоть немного стать непохожей на других, хоть немного иметь свои взгляды на истину – и все, тебя, считай, уже нет. Так не выжить. В обществе нет индивидуальности, как бы не кичились кумушки, называя девиц яркими. Смешно! Кто из женщин может действительно правдиво так отозваться, если даже maman всегда, общаясь с ней, преследует только свои цели. Так и они все, называя даму красивой хотят тем самым показать мужчинам, что дама им явно не соперница, а сама она очень доброжелательна. Нет способа лучше избавиться от соперницы, чем пригласить ее в свой дом.