Дверь скрипнула, впуская в небольшую комнатку мадам Нарышеву, нарядную и, впервые в жизни, надушенную эссенцией с маргаритками. Жюли встала, поправляя выпавшие из прически пряди.
- Mon cher, tu dois mettre un voile (“Моя дорогая, ты должна надеть фату” - франц.), - мадам Нарышева поднесла фату к голове дочери и та, слегка дернувшись, впервые в жизни выдала свое недовольство. Но тут же Жюли поспешила опустить голову, чтобы матери было легче надеть неотъемлемый атрибут свадебного торжества. – Держись, дочка. Семейная жизнь – это не просто кровать.
- Мама! – возмущенно воскликнула Жюли, чувствуя как что-то жутко режет глаза и зыркнула на мать. Та, нисколько не смутившись, даже не глянула на дочь, что, в общем-то, можно было бы назвать удачей. Мадам Нарышева невозмутимо поправляла фату, после этого точного замечания не говоря ни слова. А Жюли вдруг вскинула голову к потолку, закусив губу – не хватало только, чтобы слезы эти покатились по щекам прямо сейчас! А они жгли глаза, не желая больше оставаться в глазах и прокладывая себе прямые дороги к волосам, где неотвратимо защекотали уши. И, поняв, что слез уже не остановить, Жюли разрыдалась. Содрогаясь, превратившись в несуразную курицу, рыдающую не из-за чего, она даже сама не поняла как и когда оказалась на небольшом диване, с головой, покоящейся на плече матери.
Елена Васильевна нежно гладила дочку по волосам, что-то приговаривая и приговаривая, необычно тихим и, казалось, даже более выразительным и увлеченным, чем обычно голосом. Жюли прислушалась:
- Не плачь, детка. Все пройдет. Замужество тебя от всего спасет, дочь моя. Не плачь. От любви люди часто страдают, но все вернется, все можно исправить, всегда.
Жюли вдруг встала, заставляя мать убрать руки и уставилась на Елену Васильевну с лицом человека, на которого снизошло неотвратимое озарение. На жизнь теперь она смотрела другими глазами, она ощутимо чувствовала в душе, как что-то в ней изменилось. Что-то неуловимое, но значимое.
***
Если бы она рассказала все матери по возвращении из Смольного, наступив на гордость! Если бы рассказала… ничего этого бы не было. Она не стояла бы сейчас у алтаря, не произносила бы клятв верности и не ждала бы, что после смерти на Небе или в аду им с Печориным дадут одно место на двоих. Если бы рассказала, ничего бы не было. Ни этого тыквенного торта, ни вина, льющегося рекой, ни лица Печорина совсем близко, ни его костюма, ни его отставки, ничего. Она была бы счастлива. Мать бы ей помогла… Помогла бы. Да? Молчание, пустота.
Глава 8. Кабы не было любви...
Печорины приехали к половине восьмого. Признаться, Жюли не хотела ехать, но неловко было бы, да и как объяснить, почему Печорины не пришли к Телицыным. Они поднялись по мраморным ступеням на крыльцо, где стояли почетные хозяева поместья – Татьяна и Виктор.
- Привет, дорогая, - сказала Тата, целуя младшую сестру в щеку, пока муж ее здоровался с Виктором.
- Здравствуй, моя хорошая, - Жюли улыбнулась, отмечая про себя, что в уголках глаз старшей сестры уже засели едва заметные гусиные лапки. Глаза ее тусклы и особенно ничего не выражают, а светятся только за счет многочисленных огоньков на улице и в доме.
- Как твоя жизнь? Я боялась тебе писать…
- Хорошо, Тата, спасибо, - засмеялась Жюли. – Хорошо, что ты не написала, мы с Гришей были в Париже сначала, а потом вернулись.
- Надеюсь, вы лучше друг друга узнали, - печально улыбнулась Тата. Жюли Печорина внимательно на нее посмотрела, оценивая степень сестринской стойкости. Эта ее благодетельность и доброжелательность бесила Жюли. Такая красивая картинка праздника, такая семейная идиллия сейчас открывается взорам гостей, но не было больше даже тончайшей нити той сестринской связи, что была в самом начале - когда они с Татой просто гостили у Озерцовых.