Печорин лишь почтительно улыбнулся.
- Разумеется, я согласна, мсье, - сказала она и вложила свою маленькую ручку в его надежную миниатюрную руку аристократа.
Надо признать, что он был аристократичен. Порода виделась не только во внешности, где белокурые волосы сочетались с темными бровями и усами, но и манеры выдавали себя, возможно, даже без воли на то хозяина.
Он мастерски делал комплименты и, если бы Жюли и сама не знала этих трюков, не дай Бог приняла бы все те сладкие слова на свой счет и тогда… Впрочем, и через такое она уже проходила. Женщины любят ушами, а в этом нет ничего хорошего.
***
После мазурки шел традиционный ужин, на который сопровождали дам их кавалеры или же те, что вели с ними последнюю мазурку. И если бы Юля была менее проницательной, ей бы и в голову не пришло, что Печорин специально пригласил ее именно на этот танец, чтобы провожать ее к ужину.
Озерцовы, Нарышевы и Печорин сидели за одним столом. В основном, Василий Сергеевич расспрашивал Григория Александровича о Кавказе, о котором, как заметила Жюли, тот рассказывал с не очень радушной готовностью, умалчивая многие личные подробности, до которых хотел докопаться “маэстро”.
- Я познакомился в крепости с одним штабс-капитаном. Так, пожалуй, и спасался от скуки – чудесный был старичок.
- А имя как?
- Максим Мыксимыч.
Мсье Озерцов отрицательно помотал головой, задумавшись.
- Не знаю таких…
Печорин лишь презрительно усмехнулся, отпивая из бокала шампанское.
За ужином его пронзительные глаза то и дело встречались с изумрудно-травянистыми глазами миниатюрной mademoiselle Нарышевой-младшей, что не могло ускользнуть от внимательных взглядов Таты. Китти, восхищенная мужеством Печорина, рассказами о коем с нею поделилась mademoiselle Ракитина, успешно о нем забыла и увлеченно-весело болтала с мадам Картье, в девичестве Телицыной. Тата, испуганная и восхищенная близостью мужчины в облике Печорина, сидящего по левую руку от нее, угрюмо-невесомо отправляла себе в рот супы, паштеты и круассаны. Но даже ее волчий аппетит не сравним был с неприличным аппетитом Жюли, который она, тем не менее, была не в силах смирить. Она даже съела два мокрых пирожных, закусив марципаном. Марципан она просто ненавидела раньше, а сейчас – словно вкус к еде пропал абсолютно, оставляя только ненасытный голод. Пожалуй, быть всеядной – неприлично, но Жюли было все равно что есть, лишь бы наполнить желудок. И это тоже у нее осталось со времен Смольного, как шрамы, которые не исчезнут с исходом времени.
Она все же не забывала бросать на Печорина красноречивые взгляды, говорящие о том, о чем даже думать неприлично. Он отвечал на них не часто, через раз или два, позволяя себе, тем не менее, отрываться даже от разговора с мсье Озерцовым. Взгляд его бывал поощряющим, но красноречивым – никогда. В нем не бывало пламенной заинтересованности, лишь теплота или что-то на нее похожее. И Жюли вдруг стало интересно – эта игра обещала иметь неожиданный конец. В ней не было правил и все зависело только от их изворотливого ума. Ума, но не сердца. Да, пожалуй, такие игры ей вполне по душе. Никаких обещаний, никаких благородных ахов и вздохов о неприличности и морали, никаких туманных дебрей рассуждений о вине и невиновности и, самое главное, никаких клятв, узов и обещаний на крови. Ей все это не нужно. "Все это пустое, ma cher, пустое..." - как говорил Онегин.
После ужина был котильон, к которому вынесли из комнат большие короба с красными и желтыми цветами. Этот танец она протанцевала с офицером Филипповым с которым, взамен на Печорина, познакомила ее Тата, приглашенная Григорием Александровичем. Разумеется, если бы приличия позволяли приглашать одну даму два раза подряд, и это танец они протанцевали бы вместе с Печориным. А Тата вся светилась и сияла, следуя, как податливая виноградная лоза на ветру, каждому движению своего спутника, что наслаждался таким лестным обожанием. Жюли не за что было его ни уважать, ни презирать – ей был интересен не он, а его действия и ей страстно захотелось, дабы действия эти были как можно более непредсказуемы. В одно мгновение она захотела помолиться, чтобы все сложилось хорошо, но посчитала это кощунственным и сочла нужным вообще не молиться. Наверное, никогда. В то время, что она думала о Боге, какое-то неприятное, острое, будто специально заточенное для ее чувствительности, чувство каждый раз шевелилось на дне ее души… или груди. Невозможно было разобрать. А, быть может, это просто действие игристого шампанского, выпитого за ужином? Скорее всего. Неприятное, даже, тошнотворное чувство. Она поспешила отвлечься на своего спутника, специально игнорируя взгляд Печорина.