Я дождался, она ожила. Я почувствовал, что оставленность кончилась, почувствовал, еще не отдавая себе отчета, так, возможно, настораживается собака, не понимая отчего. Только потом она начинает улавливать знакомые шаги хозяина.
Я дождался, за мной вернулись: мягко, как бы с сожалением о случившемся, с печалью и обещаниями. Нет, не думайте, что все обозначилось в четкой форме. Приходилось вам слышать момент подключения телефона - держите около уха мертвую, молчащую трубку, и вдруг она оживает, хотя и молчит по-прежнему. Я воспринял подключение всем телом, прежде чем осознал его, а обещания, сожаления - как живой пульсирующий фон в телефонной трубке. И снова призыв к поступкам, подталкивание. Стараюсь уловить подсказку, но ее нет. Должен сообразить сам? Фон как будто подтверждает, усиливаясь. Бежать из больницы? Фон глохнет вполовину. Оставаться в больнице до самого конца? Еще глуше. Значит, нет. Ага, выписаться? И да, и нет. Оказывается, выписаться, но не просто.
Дальше мы уже договариваемся быстрее. Проситься домой, а не попадать домой. Куда же?!! Соображай сам. На вокзал? Да! Неужто…анск? Да! Да! И вылечите?! Спасете?! Угу!
Как хотите думайте, но в телесном фоне внутри меня произошло именно то, что можно перевести лишь благодушным докторским «угу». Таким «угу» врач полностью ручается за пустяковость недуга и свое непреложное умение побороть его.
Угу! Но во всех остальных ответах были только «да» и «нет». Мы уточнили все. Осталось лишь одно сомнение: хватит ли у меня сил на выполнение нашего договора? Хотя очередное «да» как будто его отметало, сомнение осталось - чувствовал я себя уж очень слабым тогда.
Деньги родные мне дали безропотно - я сказал, что хочу отблагодарить сестер и нянечек. С моим капризом долечиваться дома (умирать - читал я во взглядах) согласились чуть ли не с восторгом: облегчалось успевание с обменом - я все время под рукой, как получать ордера - погрузили меня в такси, и готово. Одежду принесли заранее. С больничным начальством договорились легче легкого - на четверг.
А в среду в утренний обход главврача, когда она оттянула мне веко и не успела еще переглянуться с моим куратором Никой Евсеевной, милейшей женщиной, я заявил, что мне необходимо выписаться немедленно, сейчас же, потому что мой зять, тот, приходящий, срочно выезжает в командировку во второй половине дня и через час будет с машиной. Кроме как ему, у нас перетаскивать меня некому, поэтому они, врачи, должны войти в мое положение.
И они вошли. И главврач, и Ника Евсеевна, милейшая женщина, так как понимали, в любой момент жди от меня подвоха - повышу нежелательный процент больничной статистики на сотые, а то и на десятые доли. Мне тут же, как и следовало по плану, принесли одежду. Принесли, а я струсил, что не смогу одеться, не хватит у меня на одевание сил. Однако хватило - тютелька в тютельку, как будто мне их отвесили на аптечных весах. Израсходовал до капельки. Как же теперь выйти из палаты и дойти до вестибюля? Отвесили опять.
Нянечка держит меня под локоть и смотрит на меня искоса с философским пониманием: вон как стремится человек к своему привычному жилью, все еще верит - помогут ему родные стены. И потихонечку вздыхает: сколько я перевидела таких-то, где они? А мне и на следующий переход незаметно подкинули.
- Нянечка, - стараюсь точнее подыграть ее настроению, - я уж на крылечке зятя подожду, на воздухе мне полегче.
Она выводит меня на крыльцо, подводя итог своему философскому внутреннему монологу: «Нигде тебе, милый, теперь не будет полегче, а все потяжельше», - прислоняет меня к парапету и возвращается надеть пальто. Тут во двор сворачивает такси с зеленым огоньком, и шофер, явно недоумевая, что это с ним творится сегодня, распахивает дверку как раз в тот момент, когда я получаю порцию силы, чтобы отделиться от парапета, шагнуть к машине, плюхнуться на сиденье и подобрать ноги. Дверцу, продолжая недоумевать, захлопывает сам шофер. Его тоже ведут, как и меня. Степь. Почему-то после ощущения брошенности в глухой степи я не могу называть это по-другому. Меня ведет степь, которая шумит во мне едва слышным призывом. Сейчас я сочувствую ей - трудно вести сразу двоих. Ощущаю ответ - трудно. Еще одно отклонение от «да» и «нет». Трудно, словно но степному ковылю покатилась вдаль едва заметная волна.
На вокзале мы крепенько воткнулись с нашим планом. Все пошло наперекосяк, и самое опасное - образовался катастрофический перерасход сил. Мы не учли, оказывается, многого. По правде говоря, не учел я. Это я полагал, что приобретение билета можно поручить носильщику. Мое мнение принималось без возражения и проверки. Бесчемоданные пассажиры не интересуют носильщиков, больным же они помогают только добраться до медпункта. Будучи здоровым, я не подозревал, каким роковым может оказаться для меня вокзальный медпункт. Опасение, что я попаду в гуманное это заведение, чуть не отняло у нас остатки сил. Вдруг кто-нибудь заметит, что ты больной. Больным полагается лежать, а не раскатывать в поездах. Хорошо еще - на вокзалах люди не успевают приглядываться друг к другу. Хоть у меня и были документы, что я выписан из больницы, но в них значилось подчеркнутое: «постельный режим». Прибавить сил? Нет! Убрать хоть бы бледность? Нет! Что же делать… Подталкивание, думай, дескать, сам! Если. Что, если я буду излучать алкогольный запашок? Да! Я тут же начал выдыхать и побрел к кассе, силы мне уже снимали с аналитических весов или, может, с молекулярных.