— Что ты болтаешь?
Что можно сказать о нашем самочувствии? Я никогда еще не переживал такого ужаса. Воспитательницы, бледные и плачущие, кое-как выбрались из театра и на извозчике поехали в колонию. Я не мог ехать, так как мне еще нужно было отбиваться от нападений на мой доклад.
— Где сейчас ребенок? — спросил я Антона.
Иван Иванович запер в спальне. Там, в спальне.
— А Раиса?
— Раиса сидит в кабинете, там ее стерегут хлопцы.
Я послал Антона в милицию с заявлением о находке, а сам остался продолжать разговоры и дисциплине.
Только к вечеру я был в колонии. раиса сидела на деревянном диване в моем кабинете, растрепанная и в грязном переднике, в котором она работала в прачеченой. Она не посмотрела на меня, когда я вошел, и еще ниже опустила голову. На том же диване Вершнев обложился книгами: очеивдно, он искал какую-то справку, потому что быстро перелистывал книжку за книжкой и ни на кого не обращал никакого внимания.
Я распорядился снять замок спальни и корзинку с трупом перенести в бельевую кладовку. Поздно вечером, когда уже все разошлись спать, я спросил Раису:
— Зачем ты это сделала?
Раиса подняла голову, посмотрела на меня тупо, как животное, и поправила фартук на коленях.
— Сделала — и все.
— Почему ты меня не послушала?
Она вдруг тихо заплакала.
— Я сама не знаю.
Я оставил ее ночевать в кабинете под охраной Вершнева, читательская страсть которого гарантировала его совершенную бдительность. Мы все боялись, что Раиса над собой что-нибудь сделает.
Наутро приехал следователь, следствие заняло немного времени, допрашивать было некого. Раиса рассказала о своем преступлении в скупых, но точных выражениях. Родила она ребенка ночью, тут же в спальне, в которой спало еще пять девочек. Ни одна из них ночью не проснулась. Раиса обьяснила это как самое простое дело:
— Я старалась не стонать.
Немедленно после родов она задушила ребенка платком. Отрицала преднамеренное убийство:
— Я не хотела так сделать, а он стал плакать.
Она спрятала труп в корзинку, с которой ездила на рабфак, и рассчитывала в следующую ночь вынести его и бросить в лесу. Думала, что лисицы сьедят и никто ничего не узнает. Утром пошла на работу в прачечную, где девочки стирали свое белье. Завтракала и обедала со всеми колонистами, была только «:скучная», по словам хлопцев.
Следователь увез Раису с собой, а труп распорядился отправить в трупный покой одной из больниц для вскрытия.
Педагогический персонал этим событием был деморализован до последней степени. Думали, что для колонии настали последние времена.
Колонисты были в несколько приподнятом настроении. Девочек пугала вечерняя темнота и собственная спальня, в которой они ни за что не хотели ночевать без мальчиков. Несколько ночей у них в спальне торчали Задоров и Карабанов. Все это кончилось тем, что ни девочки, ни мальчики не спали и даже не раздевались. Любимым занятием хлопцев в эти дни стало пугать девчат: они являлись под их окнами в белых простынях, устраивали кошмарные концерты в печных ходах, тайно забирались под кровать раисы и вечером оттуда пищали благим матом.
К самому убийству хлопцы отнеслись как к очень простой вещи. При этом все они составляли оппозицию воспитателям в обьяснении возможных побуждений Раисы. Педагоги были уверены, что Раиса задушила ребенка в припадке девичьего стыда: в напряженном состоянии среди спящей спальни действительно нечаянно запищал ребенок — стало страшно, что вот-вот проснутся.
Задоров разрывался на части от смеха, выслушивая эти обьяснения слишком психологически настроенных педагогов.
— Да бросьте эту чепуху говорить! Какой там девичий стыд! Заранее все было обдумано, потому и не хотела признаться, что скоро родит. Все заранее обдумали и обсудили с Корнеевым. И про корзинку заранее, и чтобы в лес отнести. Если бы она от стыда сделала, разве она так спокойно пошла бы на работу утром? Я бы эту самую раису, если бы моя воля, завтра застрелил бы. Гадиной была, гадиной всегда и останется. А вы про девичий стыд! Да у нее никакого стыда никогда не было.
— В таком случае какая же цель, зачем это она сделала? — ставили педагоги убийственный вопрос.
— Очень простая цель: на что ей ребенок? С ребенком возиться нужно — и кормить, и все такое. Очень нужен им ребенок, особенно Корнееву.
— Ну-у! Это не может быть…
— Не может быть? Вот чудаки! Конечно, Раиса не скажет, а я уверен, если бы взять ее в работу, так там такое откроется… Ребята были согласны с Задоровым без малейших намеков на сомнение. Карабанов был уверен в том, что «такую штуку» Раиса проделывает не первый раз, что еще до колонии, наверное, что-нибудь было.
На третий день после убийства Карабанов отвез труп ребенка в какую-то больницу. Возвратился он в большом воодушевлении:
— Ой, чого я там тилько не бачив! Там в банках понаставлено всяких таких пацанов, мабудь десятка три. Там таки страшни: з такою головою, одно — ножки скрючило, и не разберешь, чы чоловик, чы жаба яка. наш — куды! Наш — найкращий.
Екатерина Григорьевна укоризненно покачала головой, но и она не могла удержаться от улыбки:
— Ну что вы говорите, Семен, как вам не стыдно!
Кругом хохочут редбята, им уже надоели убитые, постные физиономии воспитателей.
Через три месяца Раису судили. В суд был вызван весь педсовет колонии имени Горького. В суде царствовали психология и теория девичьего стыда. Судья укорял нас за то, что мы не воспитали правильного взгляда. Протестовать мы, конечно, не могли, Меня вызвали на совещание суда и спросили:
— Вы ее снова можете взять в колонию?
— Конечно.
Раиса была приговорена условно на восемь лет и немедленно отдана под ответственный надзор в колонию.
К нам она возвратилась как ни в чем не бывало, принесла собою великолепные желтые полусапожки и на наших вечеринках блистала в вихре вальса, вызывая своими полусапожками непереносимую зависть наших прачек и девчат с Пироговки.
Настя Ночевная сказала мне:
— Вы Раису убирайте с колонии, а то мы ее сами уберем. Отвратительно жить с нею в одной комнате.
Я поспешил устроить ее на работу на трикотажной фабрике.
Я несколько раз встречал ее в городе. В 1928 году я приехал в этот город по делам и неожиданно за буфетной стойкой одной из столовых увидел Раису и сразу ее узнал: она раздобрела и в то же время стала мускулистее и стройнее.
— Как живешь?
— Хорошо. Работаю буфетчицей. Двое детей и муж хороший.
— Корнеев?
— Э, нет, — улыбнулась она, — старое забыто. Его зарезали на улице давно… А знаете что, Антон Семенович?
— Ну?
— Спасибо вам, тогда не утопили меня. Я как пошла на фабрику, с тех пор старое выбросила.
16. Габерсуп
Весною нагрянула на нас новая беда — сыпной тиф. Первым заболел Костя Ветковский. (Далее в «Педагогической поэме» 1935 г., с.143, следует: «Его влияние в колонии было огромно: он был самый культурный колонист, умен, приветлив, очень вежлив. Но в то же время он умел, не теряя достоинства, быть хорошим товарищем и очень много помогал ребятам в их школьных делах. Его все любили»).
Врача в колонии не было. Екатерина Григорьевна, побывавшая когда-то в медицинском институте, врачевала в тех необходимых случаях, когда и без врача обойтись невозможно и врача приглашать неловко. Ее специальностью уже в колонии сделались чесотка и скорая помощь при порезах, ожогах, ушибах, а зимой, благодаря несовершенству нашей обуви, у нас много было ребят с отмороженными ногами. Вот, кажется, и все болезни, которыми снисходительно болели колонисты, — они не отличались склонностью возиться с врачами и лекарствами.
Я всегда относился к колонистам с глубоким уважением именно за их медицинскую непритязательность и сам много у них в этой области научился. У нас сделалось совершенно привичным не считаться больным при температуре в тридцать восемь градусов, и соответствующей выдержкой мы один перед другим щеголяли. Впрочем, это было почти необходимым просто потому, что врачи к нам очень неохотно ездили.