В десять лет я уже был трехрублевым пастухом у одного кулака, а в двенадцать – восьмирублевым у помещика Голтвянского и пас сразу сто пятьдесят коров.
Оставшиеся в живых братья Ефим и Иван работали на сахарном заводе. У старшей сестры Софьи рос уже парень, мой племянник, старше своего дяди на два года. Андрей, Марк, Мария проходили тяжкие годы трудового воспитания в домах кулаков и в помещичьих конюшнях…
Окончив в 13 лет четырехлетнюю церковноприходскую школу в селе Сторожевом, на Полтавщине, был торжественно переведен в высшую ступень батрачества: наняли к помещику пасти коней.
Как раз в тот период своей жизни я впервые увидел на большом украинском шляху автомобиль: ехал в нем пан Старицкий. Машина так пылила, что казалось, земля взорвалась. От испуга мы, пастушки, попадали, а потом бежали за автомобилем с версту, крестясь на отпечатки шин на пыли.
Потом я решил посмотреть «чавунку» (поезд). Километров 20 шел, а поезда в этот день так и не увидел. Повезло со второго раза и надолго: поезд увез меня в Полтаву… Город меня проглотил. Первое время я был настроен неподкупно благочестиво. Решительно отвергал попрошайничество, считая, что не умереть с голоду можно только трудясь; таскал воду, рубил дрова, кому-то подносил какой-то товар, продавал пирожки и бублики, убирал дворы, подметал базарную площадь.
Погубило меня сало. Да, обычное украинское сало. Не выдержала душа соблазна. Попробуйте устоять, когда вы последний раз ели, кажется, позавчера, а тут перед вами сидит на возу в гнезде пахучего сена розовощекая дивчина; в левой руке у нее кусочек сала в полкило, а в правой – по л буханки ржаного хлеба. А в мешке рядом… Закружилась голова, слюнки потекли. Я подошел к возу, сгораемый от стыда, и обратился к дивчине:
– Здравствуйте, пожалуйста! Чи не найдется у вас лишнего кусочка сала?
Дивчина с высоты своего воза подозрительно обожгла меня черными степными очами, гневно взмахнула длиннющими ресницами и, не спеша, проглотив сало с хлебом, ответила:
– Геть звидсы, байстрюк босякуватый!
– А, так! – рассердился я. И закричал:
– Дывысь, дывысь, бык быка зъив!
Дивчина от неожиданности обернулась к быкам, сонно жевавшим сено, а я – за мешок и бежать… Первый раз украл.
Свое тяжкое преступление я решил искупить святым делом – стал поводырем слепого. Только оказалось, что он не слепой, что
у него в Полтаве три собственных дома, дети его обучаются в институтах, один сын – офицер. А какой он был жадный и жестокий, тому свидетели моя исполосованная спина и клок вырванных волос на голове.
Как-то я не сразу отдал ему пожертвованную копейку, ну и поплатился. Однако стерпел. Но, оказавшись свидетелем его развратной пьянки в обществе «слепых», я был до того поражен лицемерием, что, не сочтя за грех, похитил его месячный сбор наличными – что-то около сорока рублей – и сбежал.
Около трех месяцев бродил с цыганским табором. Побывал почти на всех уездных ярмарках Полтавщины. Научился залихватски плясать, гарцевать на дохлых клячах, сбываемых цыганами мужикам за золотые или в обмен на добротных коней.
Да, в Полтаве сгреб меня мой «слепец» и сдал в полицию, предварительно отделав так, что я еле душу уберег.
Из полиции меня отправили в колонию для малолетних преступников. Там под командой дядек я был возвращен в лоно православной церкви. За полтора месяца восстановил в памяти все молитвы и выучил несколько новых. Только вскоре мне стало скучно, особенно после очередной порции розг. Чистка форменных пуговиц, лицемерные молитвы четыре раза в день, словесность вроде «Его высочество цесаревич», не помню уж, как она начиналась и чем кончалась, помнится только что-то длинное. Все это не вызывало во мне восторга, и я ушел.
А тут как раз и началось… Бегут, стреляют, песни поют, плачут, обнимаются, спешат; флаги, кожанки, оружие… Сколько его и у кого хочешь оказалось. Революция…
В один из тех дней в Полтаве я присоединился к группе вооруженных людей. Бежал с ними, кричал «Ура!». Ворвались в какие-то здания, начали выносить винтовки, патроны, гранаты и прочее военное добро. Я работал, не помня себя. Вместе с этими людьми, нагруженный винтовками и патронами, я ушел из города в деревню, укрывшуюся в лесу на берегу реки Ворсклы.
– Ну что ж, хлопчик, ты мне понравился. Пойдем к нашему командиру, буду за тебя ходатайствовать, чтобы, значит, оставили тебя в отряде, – предложил мне человек, который был рядом со мною еще в городе.
Подошли мы к нарядной, беленькой с узорами хатке. Возле нее толпились люди – штатские, военные, увешанные пулеметными лентами. Люди входили в хату и выходили из нее. Вошли и мы. Признаться, я трусил: «Что это за командир, к которому меня ведут?»