– Что я могу сделать, сам заварил, сам и расхлебывай.
Да, бывает так.
Мы всегда помним, что повысить голос на ребенка нельзя, стукнуть кулаком по письменному столу нельзя, отчехвостить его нельзя, что… Я уж даже не знаю, что же можно, и зачастую кривим душой. Если уж себя так плохо чувствуешь, лучше стукнуть по столу так, чтобы он разлетелся, а не нести такую травму в душе. Подчас в школу идет воспитатель в состоянии крайнего возбуждения, а что он может сделать для своей разрядки? Только лишь мускульные упражнения, а горит у него душа, ему бы взорваться. Нельзя. А дети знают, что нельзя и ехидничают.
Сдерживался, сдерживался учитель в школе, прибежал он домой. А дома два хороших ребятенка встречают маму. Они тоже в школу ходят, ребятенки хорошие, они и полы к маминому приходу вымыли, и улыбка на их лицах при виде мамы. А мама, как вошла, да как заорет: отвяжитесь вы от меня, проклятые, оставьте вы меня в покое! Детишки умненькие, все понимают, один другому подмигивает: маму раздразнили в классе. Зачем же вносить раздражение из школы в дом? А подчас раздражение приносят в школу, когда нужно его пережить в своем семейном кругу.
У учителя может быть большое горе, травма. Похоронила учительница свою любимую маму, приходит она в школу через три дня, все еще полна горя, и хотелось бы ей, чтобы в ее трауре не расплескалась ни одна капля горя. В школе, где хорошо организованный коллектив, где умные взаимоотношения у учителя с детьми, дети могут понять это горе. Они будут удерживаться от топтания ногами, от чрезмерного шума, может быть, даже пыль вытрут со стула. И не нужно скрывать это горе. Пусть дети учатся на нашем горе переживать свое горе, разве наши дети проживут без горя, разве у них не будет печали и смерти? И нужно «тренировать» это чувство у них на конкретных фактах.
Конечно, я не представляю себе, что можно сказать ребятам, что нужно запланировать в учебной четверти в плане, как вести себя, когда у вас умирает мама, или как вы должны себя чувствовать, когда вы женитесь не по любви. Нет, но нужно воспитывать на своем собственном примере, и Макаренко так и говорил: я вас не перевоспитываю, но хочу, чтобы вы были такими же, как я сам, и думаю, что за это государство не должно меня упрекнуть. А если выбудете немного умнее меня, я буду счастлив как отец. Лев Толстой говорил:
– Выживите так, как я вас учу, но не так, как я сам живу.
Макаренко говорил:
– Живите так, как я вас учу, и так, как я живу сам.
Как же Антон Семенович реагировал на наши отдельные «художественные» проявления? Только не так, как я сейчас приведу пример.
Было это в прошлом году в одной из школ. Меня пригласили туда поговорить с учащимися как героя «Педагогической поэмы». Но мне не хотелось, чтобы они потребляли мое присутствие, потому что Карабанов – это очередное удовольствие для них. Когда я был в учительской, то стал свидетелем такой картины: вваливается целая компания учащихся вместе с учителем. Среди них одна девочка горько плачет, а к притолоке двери привалилась этакая туша, здоровущий детина. Оказалось, что эта «туша» отрезал у девочки полкосы, вот она и плачет. Завуч подлетает к этой девочке и говорит:
– Что ты разревелась, что он тебе всю косу отрезал, что ли, – а мясистый детина ухмыляется. Меня всего перевернуло. Подошел я к этому детине и прошипел ему на ухо:
– Ну и гадина же ты.
Что же было делать с этим детиной? Нужно было что-нибудь придумать, чтобы этот парень впредь не посягал на чужую честь. Может быть, я эту самую косу прицепил бы ему сзади и заставил его походить по школе, чтобы все как следует посмеялись и чтобы он почувствовал, что делать так нельзя.
Я неоднократно убеждался в том, как Антон Семенович разряжал сильнейшее напряжение в колонии изумительной шуткой, а он умел быстро переключаться с гневного настроения в шутливое. Вспоминаю один эпизод. В 1922 году я влюбился, да так влюбился, как только в романах пишут. Антон Семенович был нашим душеприказчиком, и мы всегда ему обо всем рассказывали, и принимал он это всегда хорошо, без всяких признаков фамильярности или панибратства. Пришел и в этот раз я к нему, рассказал, что влюбился, назвал ее имя – Ольга. Обнял он меня, посадил на диван:
– Расскажи, как все происходит.
И я рассказал, что везде вижу эту девушку, что мне хочется стихи писать.
– Спасибо тебе, – говорит Антон Семенович, – я думал, что вы не настоящие люди, а раз вы стали влюбляться да стихи писать, значит, вы люди нормальные.