Вообще педологический пересмотр отношения к норме заставляет вспомнить работы А. Фуко, в которых показана обусловленность культурно-исторической ситуацией таких оппозиционных понятий, как «безумие — норма» или «преступление — законопослушность», — действительно, не так давно эпилептичек принимали за ведьм и отправляли на костер, а иной раз почитали их за великих пророчиц. А. Залкинд также отмечал, что уклонения от социальной и этнической нормы «можно изучать лишь после определения самого понятия этой нормы»[47].
О любви как таковой речь в работах А. Залкинда, разумеется, не идет — разве что о «любовном изучении» детской психики классом пролетариата[48] или о «любовной перепечатке западными друзьями целой серии левых советских писаний»[49]. Организм, по мнению А. Залкинда, всегда функционирует «не как индивидуум, а как неотрывная органическая часть коллектива, вне которого немыслимо ни одно движение тела, ни одна хотя бы самая интимная функция»[50]. Искренняя пылкость в очередной раз превращала апологию коллективизма в удивительную самопародию.
А. Залкинду не раз приходилось опровергать подозрения и упреки в чрезмерной приверженности фрейдизму — в конце концов именно эти обвинения лишили его возможности публиковать свои труды, выступать на съездах и конференциях. Ему не удалось переубедить оппонентов, — сколько он ни пытался подчеркивать, что психоанализ ценен для него только рядом клинических наблюдений над динамикой психических процессов, а как система мировоззрения абсолютно неприемлем из-за «антимарксистских» метафизических уклонов, пансексуальности, качественного противопоставления сознания подсознанию и общего «пессимизма».
Тем не менее А. Залкинда не случайно беспокоили подобными нападками. Несмотря на утопизм основных положений о необходимости создания нового человека, он достаточно тонко чувствовал некоторые нюансы и закономерности личностного развития — профессионализм опытного психоневролога, хоть и деформированный пафосом социально-революционной романтики, не позволял ему напрочь отречься от всех достижений западной психологии. В конце концов психоанализ тоже по-своему ратовал за «рационализацию», творчески-целесообразное использование психического потенциала и — в идеале — «перевоспитание» человека, который смог бы вытаскивать на свет сознания и приручать собственные комплексы.
А. Залкинд невольно наделял психику человека способностью к безотчетной, стихийной телеологии, в чем-то действительно приближаясь к фрейдистскому толкованию патологической динамики и полагая, что любое психогенное заболевание представляет из себя разветвленную систему «боевых уловок организма», способного совершать «блестящие вылазки в болезнь». Так же и в разговоре об избирательности внимания, — на время забывая о своем резком несогласии с «качественным разделением сознания и подсознания», — он отмечал, что особенности концентрации во многом зависят от «подсознательного сосредоточения с резко выраженным целевым устремлением, с богатейшим, непрерывающимся фондом организованных внутренних и внешних впечатлений»[51]. Подобное признание глубины психики человека позволяло идеологически устойчивым оппонентам А. Залкинда упрекать его за «реверансы» фрейдизму.
Кроме того, — особенно в изучении проблем переходного возраста — А. Залкинд, во-первых, подчеркивал значимость сублимационных процессов и, во-вторых, следуя психоаналитической традиции, отмечал возможность «переноса» чувств и комплексов подростка на личность руководителя или врача: «„Перенос“ чрезвычайно чуткий оселок для испытания остроты педагогического дарования воспитателя»[52]. Да и протестуя против фрейдистской трактовки невротических заболеваний как количественного изменения нормы, А. Залкинд в других главах признавал, что «разгадать здорового ребенка можно лишь через ребенка, выбитого из колеи, так как именно в этом ребенке вся проблема детского здоровья максимально заострена»[53].
Насколько действенным могло быть воплощение декларативных требований педологии А. Залкинда на практике — вопрос, едва ли разрешимый, — в его работах статистика отсутствует. А. Залкинд и сам отмечал, что занимается скорее теорией, если не сказать философией просвещения: «Дискуссия протекает пока не столько в сфере мироделания, сколько в области миросозерцания»[54]. Пренебрежение А. Залкинда к реальной практической проверке декларируемых принципов новой концепции просвещения проявлялось и в оперировании крайне приблизительными, можно сказать, мнимо-цифровыми показателями. В его тексте постоянно встречается оборот «на добрую половину» или «на добрых две трети» («пять шестых», «три четверти», «девять десятых» и т. д.). Вариантов огромное количество, неизменен только эпитет — «добрых».