– Семь дней назад.
– Бедняжка. Должно быть, ей стало одиноко. Мы поклялись умереть вместе. Отправиться на тот свет вдвоем, чтобы поддерживать друг дружку по дороге – мало ли какая нужда возникнет. Мы были неразлейвода. Она обо мне не говорила?
– Нет, никогда.
– Странно. Конечно, мы были совсем юными. Она только вышла замуж. Но мы друг друга очень любили. Твоя матушка такая красивая была, с таким золотым сердцем, что не нарадуешься. И хотелось ее любить. Значит, она меня опередила? Ну ничего, я ее догоню, уж не сомневайся. На небо путь неблизкий, мне это лучше всех известно, но я знаю короткую дорожку. Секрет в том, чтобы умереть с Божьей помощью, по собственному желанию, а не когда Он решит тебя прибрать. Или же вынудить его прибрать тебя раньше срока. Извини, что я с тобой на «ты», просто как родной ты мне. Да, много раз я говорила: «Сынок Долорес все равно что мой сын». После расскажу почему. А пока знай одно: так или иначе, я догоню твою мать на пути к вечности.
Сперва я решил, что женщина выжила из ума. Затем мною овладело безразличие, как будто я очутился в другом измерении. Уступив охватившей меня слабости, я отдал швартовы и поплыл по течению. Кто угодно мог распоряжаться моим телом, словно тряпичной куклой.
– Мне бы отдохнуть.
– Пойдем, сначала я тебя покормлю. Съешь хоть самую малость.
– Да, я приду. Потом.
Стекающая с черепицы вода проделала в песке двора лунку. Кап… кап… и чуть погодя снова – кап – стучали капли по лавровому листу, который танцевал и покачивался в расщелине между плитками. Гроза миновала. Лишь временами от налетавших порывов ветра с ветвей граната ливнем сыпались сверкающие капли и тут же терялись из виду. Нахохлившиеся, будто во сне, курицы внезапно встряхивали крыльями и выходили в патио, торопливо склевывая червей, которых дождь выгнал из-под земли. Едва ушли тучки, солнце заиграло на камнях, сверкая всеми цветами радуги, вбирая воду из почвы, резвясь на пару с ветром в блестящей листве.
– Сынок, ты уже целую вечность в уборной. Чем ты там занят?
– Ничем, мама.
– Если так и будешь сидеть, выползет змея и укусит.
– Да, мама.
«Я думал о тебе, Сусана. О зеленых холмах. И как мы пускали бумажных змеев в ветреную погоду. Внизу, в городке, кипела жизнь, а мы были выше всего, на гребне холма, и ветер рвал из наших рук пеньковую веревку. «Помоги мне, Сусана». Нежные ладони обхватывали мои руки. «Размотай побольше».
Мы хохотали, встречаясь глазами, пока веревка, ускользающая меж пальцев за ветром, наконец не рвалась с тихим треском, похожим на хлопанье птичьих крыльев. И там, в вышине, бумажная птица выделывала пируэты, увлекая за собой измочаленный хвост, теряясь из виду среди зеленой растительности.
Твои губы были влажными, словно омытые росой».
– Ты меня слышал, сынок? Выходи.
– Да, мама. Уже выхожу.
«О тебе вспоминал. Как ты глядела на меня своими аквамариновыми глазами».
Он поднял взгляд на мать, возникшую в дверном проеме.
– Почему ты так долго не выходишь? Чем ты тут занят?
– Думаю.
– А что, другого места не нашлось? Вредно столько сидеть в уборной. Найди-ка лучше себе дело. Может, пойдешь к бабушке лущить маис?
– Да, мама. Иду.
– Бабушка, я пришел помочь тебе лущить маис.
– Мы уже почти закончили, сейчас займемся какао-бобами. Куда ты пропал? Все тебя искали во время грозы.
– Был на заднем дворе.
– И что ты там делал? Молился?
– Нет, просто смотрел на дождь.
Бабушка смерила его своими янтарно-серыми глазами, которые, казалось, обладали способностью видеть насквозь.
– Ладно, сходи почисти мельницу.
«В сотнях и сотнях метров выше самых высоких облаков, выше всего на свете, сокрыта ты, Сусана. Сокрыта от моего взора на просторах Божьих, его Провидением, там, куда мне не достать, куда не долетают мои слова».
– Бабушка, мельница не работает, винт сломался.
– Видно, Микаэла опять молола на ней кукурузные початки. Никак не избавится от этой дурной привычки. Но теперь уж делать нечего.
– Может, купим другую? Эта все равно уже старая.
– И то правда. Только поиздержались мы с похоронами твоего дедушки да с уплатой церковной десятины, ни сентаво не осталось. Ладно, как-нибудь выкрутимся и купим новую. Знаешь, сходи-ка ты к донье Инес Вильяльпандо и попроси в долг до октября. Урожай соберем – расплатимся.
– Хорошо, бабушка.
– А заодно, чтобы убить двух зайцев, возьми у нее на время сито и садовые ножницы. Кусты разрослись – того и гляди весь палисадник заполонят. Будь у меня большой дом как прежде, с большим двором, я бы не жаловалась. Но твоему деду взбрело в голову приехать сюда. На все воля Господа, ничего не попишешь. Скажи донье Инес, что рассчитаемся с ней после урожая.
– Хорошо, бабушка.
Вокруг, как обычно в эту пору, летали колибри. Тихое гудение их крыльев наполняло усыпанные цветами кусты жасмина.
Педро заглянул на полочку с изображением Святейшего Сердца и нашел двадцать четыре сентаво. Двадцать взял, а четыре положил обратно.
На пороге его остановила мать.
– Куда собрался?
– К донье Инес Вильяльпандо за новой мельницей. Наша сломалась.
– Попроси у нее метр черной тафты, вот такой, – показала она. – Пусть запишет на наш счет.
– Хорошо, мама.
– На обратном пути купишь мне аспирин. Деньги возьми в цветочном горшке в коридоре.
Он нашел один песо. Взял его и положил двадцать.
«Теперь у меня с лихвой на что глаз упадет», – мелькнула мысль.
– Педро! – окликнули его. – Педро!
Но он уже был далеко и не слышал.
Ночью снова пошел дождь. Бормотание воды не смолкало долгое время. Потом он, видимо, задремал, потому что когда проснулся, услышал только приглушенную морось. Оконные стекла запотели, со стороны улицы влага сбегала вниз широкими струйками, напоминая слезы. «Я смотрел на падающие капли в свете молний, и каждый мой вдох сопровождался вздохом, и каждая мысль была о тебе, Сусана».
Дождь сменился легким ветерком. Он услышал: «Отпущение грехов и воскресение плоти. Аминь». Где-то в глубине дома женщины заканчивали читать Розарий. Они вставали, запирали птиц в клетки, затворяли дверь, гасили огни.
Остался только ночной свет да шелест дождя, напоминающий стрекот сверчков…
– Почему ты не пришел молиться? Сегодня девятый день, как умер дедушка.
Мать стояла на пороге со свечой в руке. Ее длинная тень поднималась до самого верха и ложилась на потолок, где балки разрезали ее, дробили на части.
– Мне грустно, – сказал он.
Мать повернулась и, погасив свечу, вышла. За закрытой дверью она дала волю слезам, и плач ее долго не смолкал, смешиваясь со звуками дождя.
На церкви пробили часы: один раз и тут же другой, снова и снова, будто время скукожилось.
– Так и есть, я едва не стала твоей матерью. Она об этом никогда не упоминала?
– Нет. Говорила только о хорошем. А про вас я узнал от погонщика, который привел меня сюда. Некий Абундио.
– Славный он малый, Абундио. Значит, до сих пор обо мне помнит? Я-то ведь ему приплачивала, чтобы указывал путникам дорогу к моему дому. Обоим выгода. Теперь, к несчастью, времена изменились; с тех пор как это место пришло в упадок, никому до нас дела нет. Стало быть, он посоветовал меня разыскать?
– Настоятельным образом.
– Вот спасибо ему. Хороший был человек, такой услужливый. Почту нам привозил даже после того, как оглох. Помню тот злополучный день, когда с ним беда стряслась. У всех душа болела – так его любили. Он доставлял и забирал письма. Сказывал, что на другом краю света делается, а там наверняка о наших делах распространялся. Ох, и болтливый был. Потом уж нет, замолк. Не вижу, мол, смысла пускаться в разговоры о том, чего сам не слышал, что пропустил мимо ушей, в чем нет никакой радости. Все из-за петарды, которая возле его головы взорвалась; мы ими водяных змей отпугиваем. С тех пор он будто язык проглотил, хотя немым не был. Но любить его не перестали, нет.
– Тот, о ком я веду речь, прекрасно слышал.