Но это опасно – ходить там, где ходят все – особенно с той ношей, которую я взвалил на себя. Эту ношу, должно быть, видно каждому, кто посмотрит в мою сторону. С виду она, наверное, как большая опухоль. Я и сам так чувствую. («Человек»)
Как известно, Каин был обречен на вечные скитания, и этот мотив тоже находит отражение в речах персонажей Рульфо, неспособных выйти из цикличности виоленсии и греха:
А у меня теперь такое чувство, что мы никуда и не возвращались. Что мы здесь ненадолго, только чтобы передохнуть. А потом – снова в путь. Не знаю, куда, но куда-то придется: здесь мы слишком близко к памяти о Танило, к угрызениям нашей совести. («Тальпа»)
Я уже заплатил, полковник. Много раз заплатил. Они лишили меня всего. Наказывали самыми разными способами. Я провел почти сорок лет, прячась от людей, как зачумленный. В вечном страхе, что в любой момент меня могут убить. Я не заслуживаю умереть вот так, полковник. Позволь хотя бы Господу простить меня. Не убивай меня! Скажи им, чтобы меня не убивали! («Скажи им, чтобы меня не убивали!»)
С фигурами рассказчиков[48] связана важнейшая формальная черта рассказов «Равнины в огне» и прозы Рульфо в целом: в текстах практически полностью отсутствует голос автора. Этой особенности своего писательского метода Рульфо практически целиком посвятил эссе «Вызов творчества» (El desafío de la creación):
Трудность, как я уже говорил, заключается в том, чтобы найти тему, персонажа и то, что этот персонаж будет говорить и делать, способ оживить его. Стоит автору принудить персонажа к чему-либо, он сразу же оказывается загнан в тупик. Самого большого труда мне всегда стоило избавиться от автора, от самого себя. Я позволяю этим персонажам существовать самим по себе, без моей помощи, потому что иначе обязательно ударяюсь в рассуждения – рассказ превращается в эссе[49].
Доверенное рассказчикам, повествование, в результате сомнений, «провалов» в памяти, субъективного эмоционального отношения или синтеза этих факторов модифицирует реальность. Реальность в текстах Рульфо не первична, но является продуктом деконструкции со стороны рассказчиков, зачастую ненадежных. Ярким примером такой деконструкции прошлого становится история о землетрясении в рассказе «День обвала», восстановленная силой «коллективной памяти» рассказчика и его товарища Мелитона[50]. К подобному «выяснению» обстоятельств прошлого отсылает и название рассказа «Вспомни!», в котором рассказчик напоминает собеседнику – предположительно, старому товарищу – о событиях из детства. Путем важной для Рульфо техники смешения голосов реальность деконструируется в рассказе «Человек»: история отношений главного героя рассказа Хосе Алькансии и его преследователя Уркиди сначала по кускам выстраивается перед читателем благодаря их «монодиалогу», а затем обрастает новыми подробностями благодаря сторонней точке зрения пастуха.
Границы между реальностью и ирреальностью в рассказах Рульфо оказываются, таким образом, неустойчивы или вовсе размыты. Эта модель восприятия действительности станет основной для романа «Педро Парамо», а позже превратится в системообразующую характеристику текстов латиноамериканских писателей «магического реализма».
Мы уже писали о том, что сам Рульфо неоднократно говорил о своих рассказах как об «упражнениях» для выработки стиля повествования «Педро Парамо». Не умаляя ценности сборника, скажем, что рассказы действительно могут рассматриваться как экспозиция к роману, но далеко не только в отношении стилистики, о которой говорит писатель: в них Рульфо разрабатывает базовые аспекты тематики и проблематики, ряд важнейших образов[51], мотивов и повествовательных техник[52], к которым прибегнет при написании «Педро Парамо».
Почему Ты оставил Меня?
Замысел романа, известного сегодня как «Педро Парамо», возникает, по признанию самого Рульфо, в 1939 году. Со временем роман занимает молодого писателя все больше, и к концу 40-х годов Рульфо становится, можно сказать, одержим своим детищем: только ради выработки стиля романа мексиканец пишет рассказы, вышедшие в 1953-м в сборнике «Равнина в огне». В 1947-м, когда первые рассказы «Равнины» уже были опубликованы, в одном из писем к жене писатель впервые упоминает название своего нового проекта: «Звезда рядом с луной».
В последующие годы, несмотря на изнурительный труд в фирме «Goodrich-Euzkadi», писатель находит время и силы как на публикацию новых рассказов, так и на работу над романом: к 1954 году, когда Рульфо вновь стал стипендиатом Союза писателей, сюжет «Педро Парамо», по его собственному признанию, был продуман практически полностью[53]. Оставалось найти подходящую форму – задача, если учитывать перфекционизм автора, далеко не простая:
За четыре месяца, с апреля по август 1954-го, я подготовил 300 страниц. […] Потом мне пришлось создать три новые версии и в итоге сократить эти 300 страниц в два раза. Я вырезал из текста все рассуждения и полностью опустил авторские отступления[54].
О том, что текст романа неоднократно переписывался, свидетельствуют черновики, опубликованные после смерти автора в уже упомянутых «Рабочих тетрадях». Несколько раз менялось и само название романа: лишь на последнем этапе «Звезда рядом с луной», «Пустыни земли» («Los desiertos de la tierra») и «Шепоты» («Los murmullos») уступили место окончательному «Педро Парамо».
Процесс создания романа интриговал критиков и читателей на протяжении десятилетий с момента его публикации: мог ли писатель, до тех пор известный лишь горсткой рассказов и не получивший какого-либо систематического образования, без чьей-либо помощи создать столь мощное модернистское высказывание, в котором слились воедино инновационная композиция, актуальная и универсальная проблематика и, наконец, беспрецедентно оригинальная поэтика? Ответом на этот вопрос, напоминающий шекспировский или гомеровский, стал ряд литературных мифов, наиболее известный из которых связан с фигурой писателя Хуана Хосе Арреолы: близкий друг Рульфо он якобы помог автору в решающий момент расположить фрагменты «Педро Парамо» в том порядке, в котором читатель находит их сегодня.
Не будем вдаваться в подробности окололитературной мифологии и обратимся к самой литературе[55]. В своем окончательном виде «Педро Парамо» состоит из 69 фрагментов, распределенных по двум сюжетным линиям: линия Хуана Пресиадо, который в поисках отца попадает в деревню Комала, и линия самого заглавного героя, Педро Парамо. Кроме того, с каждой из линий связан целый ряд микроисторий (история Абундио, история Бартоломе́ и Сусаны Сан-Хуан, история падре Рентериа). Сам Рульфо отмечал, что чтение романа требует от читателя определенной внимательности и советовал читать его по меньшей мере три раза. Действительно, первое прочтение «Педро Парамо» обычно сопряжено с некоторыми трудностями, однако чуть более вдумчивый анализ показывает, что логика переплетения двух сюжетных линий предельно ясна: если в первых фрагментах повествование ведется от лица Хуана Пресиадо, то по мере сошествия героя в Комалу это повествование сначала нарушается другими голосами, а после, со смертью рассказчика, прекращается вовсе. На смену линии Хуана Пресиадо, человека без истории, приходит линия Педро Парамо – человека, с фигурой которого связаны истории всех жителей Комалы. Повествование в романе анахронично: линия Хуана Пресиадо, соответствующая настоящему, последовательно прерывается вставками из детства, юношества, зрелости и старости его отца. «Педро Парамо» – роман, начинающийся задолго до своего начала и заканчивающийся спустя много лет после своего конца.
Структура «Педро Парамо» тесно связана с его содержанием. Ломаное повествование и постоянная смена рассказчика позволяют Рульфо добиться столь существенного для его творческого метода размытия границ – времени и пространства, реального и ирреального, жизни и смерти:
48
В «Равнине в огне» лишь в шести рассказах встречается повествование от третьего лица – в остальных случаях жанру рассказа возвращается его первоначальное значение устного повествования.
50
Читатель обратит внимание на то, что одним из предполагаемых мест действия называется селение Тускакуэско. Несмотря на то, что в результате дискуссии между рассказчиком и Мелитоном этот вариант в итоге оказывается отвергнут («Все верно. Значит, землетрясение застало меня не в Тускакуэско»), в речи губернатора (все так же реконструируемой по памяти Мелитоном), этот топоним появляется вновь: «Жители Тускакуэско, я повторюсь: ваше несчастье причиняет мне боль…». Это несоответствие в «показаниях» неслучайно и может служить прямым намеком на «ненадежность» рассказчиков.
51
Хрестоматийным случаем «заимствования» образа из рассказов в роман становится вымирающая мексиканская деревня, перешедшая в роман из рассказа «Лувина». Действительно, покинутая людьми Лувина обнаруживает большое сходство с Комалой – деревней, которая, по собственному признанию писателя, и является главным действующим лицом его романа. Сам Рульфо не раз говорил, что именно этот рассказ дал ему «ключ» к искомой поэтике романа: «Рассказ “Лувина” был для меня особенно важным, потому что слово “luvina”, которое на самом деле пишется “loobina”, означает “корень несчастья”. Этой деревни, конечно же, нет на карте, и все же такие деревни рассыпаны по всей Мексике…» [Vital 2004, 205]. Особенное значение эти слова приобретают в свете другой реплики писателя: «…весь роман [ «Педро Парамо»] сводится к одному-единственному вопросу: в чем кроется причина нашего несчастья? Я говорю о несчастье во всех его проявлениях» [Vital 2004, 200].
52
Здесь речь идет главным образом об уже упомянутом выше смешении голосов в рассказе «Человек» – в романе на таком «многоголосье» будет построено все повествование.
54
55
Само появление гипотезы о том, что к построению романа приложил руку другой писатель, свидетельствует о том, сколь шокирующим оказался уровень оригинальности в композиционном устройстве «Педро Парамо» для его ранних читателей. Исследования специалистов говорят о том, что подобное предположение вряд ли может быть корректным [Vital 2004, 138]. Противоречит ему и здравый смысл: писатель, скрупулезно проработавший над этим недлинным текстом более пятнадцати лет, едва ли позволил бы стороннему автору вносить в него композиционные (да и любые другие) изменения. Отметим также, что сложное, нелинейное построение нарратива характеризует по крайней мере один из рассказов «Равнины в огне» («Человек»).