— Оооо, в больничку можно закосить… Волновегас, шаурма, чистое шпитальное койко-место..
— Нифига. Ой, а я ж его и вырезать могу. «Шовный» у меня есть, зажимы и тампоны тоже. «Глок» прокипятим. Только я это… Я живого человека еще никогда не шил.
— То есть?
— Я курицу шил. И колбасу.
— Ты шил колбасу? Ой мля.
— Ну да. Учился. Берешь колбасу, так надрезаешь и аккуратно…
— О Боже…
— Короче давай я просто вырежу его, и все.
— Не подходи ко мне! — Вася дурашливо хватается за пистолет.
Хьюстон печально обозревает пустой салон машины и нога за ногу бредет к нам. Вообще военный страх потерял, знает же, шо ротный сейчас припашет. Вот что с людьми разлука делает…
Я поворачиваюсь и делаю злое лицо, Хьюстон медленно разворачивается и убредает куда-то за баню. Ботинки шоркают по щебенке, разнося звук тоски и безнадежности по всему окружающему пейзажу.
Вася разглядывает «пээм», будто в первый раз.
— Ты еще в ствол загляни. И вообще, мущщина, спрячьте револьвер, нема у тебя аппендицита.
— Я тебе не доверяю. Ты шил колбасу.
— Это даже прикольно. Но неудобно. И нужны такие штуки специальные…
— Зачем ты мне это рассказываешь?
— Мне кажется, ты собираешься застрелиться. Не знал, что отгул Ляшко так по тебе ударит.
— А твоя «фабовская» рукоятка на «пээм» дорого стоит?
— Ты уже спрашивал. Девятьсот сорок плюс доставка.
— Дорого.
— Понты дороже денег.
Я с сомнением смотрю в стиралку. Ну, по крайней мере, оно чище, чем было.
— Эхх… Кстати. Ляшко утром возвращается. — Вася отступает, чтобы не намочить ноги.
— На два дня ж вроде отпрашивался.
— Звонил. Билетов нема на послезавтра, пришлось на завтра на утро брать.
— Ох, как кататься задолбало.
— Он до заправки сам доедет, просто нужно забрать его будет часам к девяти. Та я заберу. Девятьсот сорок… эхх.
Вечер
— В армии… — нравоучительно говорит Вася и поднимает руку. — Ты бей, бей, не отвлекайся… Так вот, в армии есть три универсальных сверла.
Федя примеривается и обрушивает топор на металлическую трубу, вбивая сантиметр за сантиметром эту железку в террикон. Рядом стоят двое связистов и молча смотрят на здоровенного и чисто выбритого Скорпиона, в руке которого тяжелый колун просто теряется. Начсвязи сидит в кунге, пьет недозаваренный чай, прошивает мою новую рацию и ведет со мною неспешный военный разговор. То есть, пересказывает мне свои сплетни, а я ему — свои. Вася прохаживается вокруг Феди, давая бесценные советы, связисты уныло смотрят на катушку кабеля. Кабель нужно протянуть в кунг, для этого нужно этот самый кунг просверлить.
— Каких? — подозрительно спрашивает один из солдат и начинает разматывать utp-шку.
— Универсальных, — важно отвечает Вася, продолжая бродить по кругу. — Ты ровно бей, ровно!
— А я как бью?
— А ты бьешь неровно. А ты бей ровно. Поня́л?
— Мля… — вздыхает Федя и снова примеривается к трубе. Труба жалобно звенит.
— Давайте быстрее, — бурчит начсвязи. — Нам еще угол выставлять.
— Федя, быстрее! — командует Вася.
Скорпион рычит и продолжает бить, столб вгрузает в грязь, и грохот отдается у меня в голове тысячами маленьких иголок.
— Так шо с кабелем? — интересуется связист. — Через дверь кидать нельзя, вы его перебьете.
— Айн момент, — говорит Вася и оборачивается. — Унтер-офицер Мартин! Будьте любезны просверлить отверстие в кунге.
— У вас шуруповерт есть? Чи дрель? По-богатому… — тянет начсвязи.
Я подхожу к дверке, присаживаюсь и прикидываю, где должна быть дырка… отверстие. Лучше пониже, мабуть, так удобнее будет, и не оборвем. Выпрямляюсь, достаю из красивой а-лайновской кобуры «пээм» и приставляю к борту.
— Скорпион, а ну отойди, — гворит Вася, оттаскивая увлекшегося Федю в сторону, и стучит себя голове. — Мартин, ну думать же ж надо!
Я равнодушно пожимаю плечами, недобро смотрю на связистов. Вася пинками отгоняет их, я зажимаю пальцем ухо, точь-в-точь как при выстреле из СПГ, и стреляю. В борту образуется дырка с неровными краями, и Вася приглашающе машет, дескать, пожалуйте, тяните свой связистский кабель, силь ву пле. Начсвязи неровными глотками допивает чай.
— В армии, — опять поднимает руку Вася, — есть три универсальных сверла. На пять-сорок-пять, на семь-шестьдесят-два и на девять миллиметров. Бей, Федя, бей, не останавливайся…
Я дрался в посадке, когда это еще не было мейнстримом, и это было, конечно же, «до», очень «до». Мне было… одиннадцать? Двенадцать? Почему мы, малые, тоже пошли в посадку, куда собирались наши старшие со «Строителя», чтобы в очередной раз схлестнуться без повода со старшими с «Комсомольца»?
У меня был велик, «Аист», ну, вы помните, такой, с маленькими колесами и выгнутым рулем, и я уже привычно снял с него цепь… цепку. Никто, черт побери, не называл цепку — «цепь». Цепка была грязная, руки были грязные, штаны были грязные, и я боялся, что вечером мама меня прибьет. Как после прошлого раза. Мы шли в посадку, посаженную моим дедом, человек пятьдесят, если не больше, и я так боялся, и все надеялся, что эти, с «Комсомольца», не придут. Но они пришли, и я кого-то неумело огрел этой цепью, а в ответ мне разбили губу. И еще я упал, и правый локоть как-то подвернулся… и долго потом болел. Мы не победили и не проиграли — эти свалки в шахтерских городках никогда не имели результатов, и не должны были, это было больно, страшно, иногда весело, зло, а я… я не знал, что можно жить по-другому.
Оно наше вот это вот все по-любому разделилось на «до» и «после».
Нет, не так. «До» было, а вот «после»… это еще рано. Война ж не закончилась. Она даже не остановилась, как бы нам ни вливали в уши про «почему не наступают?», и я клянусь — у меня кровь брызжет из глаз каждый раз, когда я вижу что-то типа «это не война, а вялая перестрелка посадок».
Через двадцать пять лет — в такой же посадке, которую посадил мой дед, и это уже не было «до», это было «во время», и кто знает, сколько лет нам всем осталось до «после»?
Через двадцать пять лет — и эти свалки в шахтерских городах стали называться «ато», и это так странно, больно, страшно, зло и иногда — весело.
Через двадцать пять лет — и я снова упал в посадке, и, возможно, это спасло мне жизнь, и правый локоть подвернулся и болит до сих пор, уже полгода, сука, пол-долбаных-года, что же это за херня, деда, и уже два года, как мы деремся в посадках, и никто не знает, как долго еще этому длиться, и я не знаю, деда, я ни черта не знаю, я только пытался вовремя бить цепкой, заряжать гранатомет и не потерять людей, и знаешь, деда, как же хорошо, что ты не дожил до всего этого дерьма, что ты остался «до», а мы — тут, и мой сын растет «во время», и я не знаю, придется ли ему еще через двадцать пять лет заряжать пулеметы в этой твоей посадке, не знаю, настанет ли хоть когда-нибудь, хоть когда-нибудь, сука, это долбаное «после».
Сон
— Чуєш…
— Шо?
— Та нічо. Нє тупі, мля, поміняй батарєйку в моторолі.
— А ти взяв?..
— Тю. Я думав, ти взяв.
— Йооопт…
Трое в наряде тихо подмерзают. Великое прозрачное и ледяное ничто, ну, то самое, за краем цивилизованного мира, тихо и беззвучно выдыхает после очередного дня.
Тут удивительно тихо. После города — здесь тугое безмолвие, размешиваемое дымом дешевых сигарет, лузганьем семечек и жужжанием включаемого раз-в-десять-минут тепляка.
— Шо там?
— Та ні хєра. Діма. Дімааа!
— А? — задумавшийся третий тяжело поворачивается.
— Шо ти там завтикав? Аккум брав?
— На теплік?
— На моторилу.
— Нє.
— Мля.
Их трое в наряде, и это необычно… но вот так повелось — втроем, а потом все как-то привыкли. Службу несут, не шлангуют, на посту не вживают. Так и не скажешь, что мобилизованные. Чи мобилизированные. Чи — какая разница?