— От язва…
Мы ведь стараемся выжать всё именно из этого момента, мы стараемся жить «здесь и сейчас». Кажется, что когда ты ехал из точки «А» в точку «Б», то есть из Киева — на войну, то этот шаг длиной в семьсот километров… он, на самом деле, оказался провалом. Как будто ты приехал в «Б», получил зброю, куртку, ботинки «Талан» и лопату, а все твое предыдущее — осталось в «А». И не тянет, не висит на тебе, ни капли не определяет твою жизнь сейчас и не будет определять завтра, как будто наш пиксельный джинн придурошного адреналинового раздолбайства, царствующий над войной зоны АТО, отсек всю твою предыдущую жизнь огненным мечом, или серебряным серпом, или, что скорее всего, поцарапанным лезвием «глока». На который так удобно класть телефон.
Ты здесь… нет, не другой, просто ты здесь можешь стать тем, кем захочешь. Таким, которым тебе всегда хотелось быть, или наоборот, не хотелось. «Лінія бойового зіткнення», составленная из редких металлических зубьев ВОПов и РОПов, сдирает с тебя весь нагар, всю копоть, нагоревшую за предыдущие годы, и говорит: «Ладно, братан, а теперь давай посмотрим, что из тебя получится». Ты приходишь сюда одним, здесь ты — другой, а когда… если… когда ты вернешься обратно на материк, ты будешь… каким?
Мы были уверены, что вернемся такими же, как уходили, снова спокойно вольемся в обычную жизнь, у всех разную и при этом невероятно похожую, что мы просто скинем грязную форму на пол, помоемся, наконец-то нормально почистим зубы, поедим домашнего и втиснемся в джинсы, туфли, свитера и пиджаки из скрипнувшего шкафа. Выйдем на работу и снова будем жить так, как жили. И все будет так, как раньше.
О Боже, как же мы ошибались.
— Ошибочка вийшла, — лениво говорит Президент, таща в руке узкий каремат и удерживая под мышкой трубу. — Не видно ніхєра.
— Солнце? — Я пододвигаюсь на сидушке, давая место Сереге.
— Нє. Врємя. Може, їдуть вони раніш, чи я не знаю.
— Ну давай завтра часов в пять вылезем и посмотрим. И не отсюда…
— … а з «Браво». І може, раньше… а ну глянь, коли світає.
— Вай-фай сюда не достает… Ща у Ваханыча спросим.
… Ваханыч идет странной, механической какой-то походкой. Ровно-ровно, будто по невидимой черте, прошедшей от блиндажа до поста «Чарли» прямо по грязной щебенке. Ваханыч настолько спокоен, что мне начинает казаться, что он или вусмерть бухой, или под наркотой, хоть я прекрасно понимаю, что невозможно ни то, ни другое. Он держит в руках свой АК-74, и такого чистого автомата я давно не видел, даже ремень отскоблен от грязи, антабки аккуратно замотаны черной изолентой, магазин почти сияет темным бакелитом.
— Заходь, сідай, здрастуй, давай сігарєту. — Президент пытается не уронить трубу, опять разваливаясь на сиденье. — Хєррасє ти автик зранку надраїв, як на смотр.
— Вчера ж стреляли… — тихо говорит Ваханыч и поворачивается ко мне. — Давай отойдем, разговор есть.
— Давай, — опасливо говорю я. Ваханыч ведет себя неправильно, а на войне «неправильно» часто-густо значит «опасно». Давно он в город ездил? Вроде нормальный был… — Пошли.
Мы отходим к выкопанной щели, это еще когда «колупатор» к нам приезжал — копнул от барских щедрот несколько щелей. Мы в них обычно «бк» прятали, чтоб в одном месте не хранить, ну а в эту — прятался наряд с «Чарли» во время обстрела. Ваханыч ровно дошагивает до насыпи, разворачивается и поднимает глаза. Автомат как-то ласково, уютно лежит у него на скрещенных руках, я зачем-то смотрю на предохранитель, на плохо отмытые от масла расслабленные ладони, лежащие на оружии, и поднимаю глаза.
— Танцор говорил, что если надо, то можно сдать оружие и напиться, — без выражения говорит Ваханыч, и смотрит мне в глаза. Взгляд… пустоватый. Как будто из глаз ушло выражение, остался лишь светло-коричневый цвет радужки, тускло-серый белок и черные точки зрачков, смотрящие прямо на меня. Жуткие глаза. Стреляют с такими — точно, четко, понимая, что попадут и завалят насмерть.
— Есть такое. Если очень нужно. И в нарядах подмениться. И причину объяснить, — я почему-то медленно говорю, будто Ваханыч меня плохо понимает.
— Танцор говорил — можно оружие сдать, — повторяет Ваханыч и протягивает мне автомат. — На.
— Мля, Вова. Что за херня? Что случилось?
— На. Автомат. Танцор. Говорил, — раздельно и четко говорит Вова, сует мне в руки автомат и поворачивается. — Всё. Буду завтра.
— Где? Куда? Та подожди ты… Ваханыч! Объясни толком!
— Потом.
— Шо — потом? Брат, не гони, куда ты пошел? Стой… да стой ты!
Я догоняю Вову и обхожу его, становясь на пути. Я тяжелый, да еще и в бронике, легкий и невысокий Ваханыч не сдвинет меня с тропинки. Он топчется передо мной, теперь не подымая глаз, и я почему-то думаю о том, что Вова говорит на чистом русском, а не на суржике, как все мы.
— Вова, что случилось? — избитая фраза слетает с языка и повисает в потеплевшем воздухе.
— Ничего.
— Так… — Я понимаю, что увещеваниями и распросами ни черта не добьюсь. Не достучусь до ушедшего в себя человека. В армии, к счастью, давно придумано другое средство. — Давай по-другому. Танцор уехал, я старший на позиции, значит сейчас — твой командир. Я несу за тебя ответственность. И за всех пацанов тоже. Я должен знать, шо у тебя за херня, хочешь ты мне говорить или нет.
— Зачем? — Ваханыч наконец-то подымает глаза.
— Может, ты башкой поехал. Может, тебя в дурку пора списывать. А может, ты, воин, охренел в атаке, и тебя надо перевести к черту в РМТЗ чи ПММ, будешь на ПТОРе бензин в бочки наливать и по дрова ездить. Или к Андрюхе в И., будешь там ракеты охранять. Шоб их не сперли. И в микроказарме жить с пвошниками. Строиться пять раз в день и слушать гон командира батареи, чи хто там у них за главного. Чего я тебя уговариваю?
— Не уговаривай. — Но в Вовиных глазах потихоньку появляется выражение. Никто, никто из нормальных, попробовавших войны, не хочет перевода в тыл.
— Та я и не уговариваю, нахер ты мне сдался. Можешь бухать и сразу собирать вещи, мне похер, я сейчас перед Васей и перед комбатом отвечаю, мне проще тебя перевести, чем разбираться с душевными терзаниями. Хочешь выпить? Чекай субботы. Не хочешь ждать — вперед. Ты — «ядро» роты, я тебе доверяю… так и ты мне тоже доверяй.
— Доверяй… — повторяет Ваханыч. Лезет в карман за сигаретами, и это уже не механические движения — это живой человек переступает с ноги на ногу, поеживаясь в зеленой флиске.
— Доверяй. — Я тоже достаю сигареты. Курить я не хочу, но общий ритуал «подкурил-выдохнул-стряхнул-пепел» всегда сближает.
— Корочє. З жінкой говорив. Ніхєра в нас не виходить. Чи я мудак, чи вона, я хєр його зна, — переходит на суржик Вова, и слова вылетают из него все быстрее и быстрее, мешаясь с дымом, как будто он куда-то торопится. — І вродє нєма в неї нікого… Не виходить, Мартін. Уїхав — як уїхав, а теперь поняв, що й не жили толком.
— А как получается?
— Ніяк. Не люблю я її. А вона мене любить. А я — не люблю. І не любив, мабуть. Вона хтіла приїхати — я не хотів. Не люблю. Не хочу. Не знаю… — Ваханыч зависает и смотрит на меня, будто ждет ответа на вопрос, на тот самый, которые жрал его все эти долгие месяцы на войне.
— Понятно… — Я разворачиваюсь и вешаю автомат Ваханыча на шею. — Давай телефон.
— Нахєра?
— Так надо. — Я забираю из Вовиных рук коробочку «Леново» и сую в карман. — Все, военный, ты в отгуле на двадцать четыре часа. То есть, до завтра, до… до девяти-пятнадцати. С позиции не уходи. Кто сегодня в селе будет, я дозволю взять пляху. Но бухаешь в одиночестве, народ не спаивать. Комбат узнает, убьет меня, тебя и на всякий случай — Васю. А Васю нельзя, Вася нам еще нужен, вместо Васи могут какого-то дебила прислать.
— Дебіла нам не тре.
— Отож. Все, дорогой, давай. Все будет нормально.
Идиотская фраза.
Я достаю свой телефон и набираю Мастера. Ваханыч уходит, и его походка гораздо живее, чем до этого… и все равно. Блин, лучше бы она его бросила, а не он — ее. Быть брошенным всегда легче, чем делать этот мерзкий выбор самому. Легче. Но больнее. Но легче.