Теперь она шла быстро и ни на что не обращала внимания, пока не прошла через Мемориальный парк и не вошла в город. Навстречу шли мальчишки, четверо или пятеро, они смеялись и подталкивали друг друга. Ощущение счастья исчезло окончательно. Эллисон знала этих мальчиков, они ходили в ту же школу, что и она. Все мальчишки были одеты в яркие свитера, они грызли яблоки, и сок стекал у них по подбородкам. Громкие голоса звучали слишком резко в этот октябрьский день. Эллисон перешла улицу, в надежде обойти их, но они уже заметили ее, и Эллисон вся напряглась, сознавая, что ее окружает, и боясь этого.
— Эй, Эллисон, — крикнул один из мальчишек.
Она не ответила и продолжала идти. Тогда он начал передразнивать ее: вытянувшись, как струна, он зашагал, высоко задрав нос.
— О, Эллисон, — крикнул другой — У него был высокий фальцет, и он так растянул ее имя, что оно прозвучало как «Эх-ха-ллиссонн!»
Она продолжала идти молча, засунув кулаки глубоко в карманы летней куртки.
— Эх-ха-ллиссонн! Эх-ха-ллиссонн!
Ничего не видя перед собой, но точно зная что следующий поворот ее и скоро она сможет исчезнуть из виду, Эллисон упрямо не обращала на них внимания.
— Эллисон-Бумбалисон, тилилиги-Эллисон!
— Эй, толстуха!
Эллисон свернула на Буковую улицу, ускорила шаги и бежала до самого дома.
Эллисон Маккензи, в честь которого и была названа дочь, умер, когда ей было три года. У нее не осталось воспоминаний, связанных с отцом. Сколько Эллисон себя помнила, она всегда жила со своей матерью Констанс в Пейтон-Плейс, в доме, который когда-то принадлежал ее бабушке. Констанс и Эллисон имели мало общего: мать была слишком холодна и практична, чтобы понять чувствительного и мечтательного ребенка, а Эллисон была слишком молода и полна надежд и фантазий, чтобы сочувствовать матери.
Констанс была красивой женщиной с трезвым умом, чем всегда очень гордилась. В девятнадцать лет она осознала все недостатки такого города, как Пейтон-Плейс, и, несмотря на протесты своей овдовевшей матери, отправилась в Нью-Йорк с целью встретить новых людей, устроиться на хорошую работу и, наконец, выйти замуж за человека богатого и с положением. Констанс стала секретарем Эллисон Маккензи, красивого, благовоспитанного шотландца, преуспевающего владельца магазина по продаже импортных товаров. Через три недели после устройства Констанс на работу они стали любовниками, а на следующий год у них появился ребенок, которого Констанс тут же назвала в честь отца. Эллисон Маккензи и Констанс Стэндиш никогда не были женаты, поскольку, как он выражался, «там в Скарсдейл» у него уже были жена и двое детей. Эллисон произносил «там в Скарсдейл» так, будто говорил: «там на Северном полюсе», но Констанс никогда не забывала, что семья ее любовника живет на опасно близком расстоянии от Нью-Йорка.
— И что ты собираешься теперь делать? — спросила Констанс.
— Будем жить, как и жили, — сказал он. — Не вижу, что еще мы можем сделать, не вызвав при этом неземное зловоние.
Констанс, выросшая в маленьком городке, хорошо знала, как неприятно становиться предметом разговоров.
— Наверное, действительно ничего, — согласилась она.
Но с этого момента Констанс начала планировать свою жизнь и жизнь еще не родившегося тогда ребенка. Через мать она распространила в Пейтон-Плейс респектабельный вымысел о самой себе. Элизабет Стэндиш отправилась в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на скромном бракосочетании своей дочери, куда были приглашены только родственники и самые близкие друзья. Так думали в Пейтон-Плейс. На самом деле она отправилась в Нью-Йорк, чтобы побыть рядом с Констанс, которая только что вышла из госпиталя с ребенком, названным в честь Эллисона Маккензи. Позже для Констанс не составило особого труда вытравить в свидетельстве о рождении Эллисон последнюю цифру в дате ее рождения и заменить на другую. Не реагируя на письма, полные намеков о желании посетить семью Маккензи, Констанс постепенно оборвала все связи с друзьями детства. Вскоре в Пейтон-Плейс забыли о ее существовании, лишь старые друзья иногда вспоминали о ней, встречая на улице Элизабет Стэндиш.