Что более владело душой Ли Бо из природных феноменов? Среди исследователей давно распространено мнение, что на главенствующее место у него выходит луна. Она действительно — весьма и весьма распространенный объект его поэтического вдохновения. С позиций статистики с этим мнением спорить трудно. Она — друг, верный и надежный, сопутник, поверенный мыслей.
А главное, видимо, в том, что луна — объект уникальный, единственный (как и солнце, но вся китайская поэзия, не только Ли Бо, больше поэтизировала луну), и где бы поэт ни находился, он видит все ту же луну. Более того, ту же, какую видели предки в лелеемой Древности. Луна — объединитель как в пространстве, так и во времени. Создается впечатление, что Ли Бо, с одной стороны, тяготился постоянством, длительным пребыванием в одном и том же месте, его тянуло в путь, с другой же — странствование по чужим местам, вечный статус «пришельца» тоже был ему в тягость. И тут поэта выручала луна, соединяющая его с отчим краем и далекими друзьями. Она транслировала другу думы поэта о нем («Зарыдала кукушка, и пух тополей отлетел, / Говорят, Вы в Лунбяо, отставлены нынче от дел. / Я тревогой своей поделюсь с лучезарной луной, / Чтоб она унесла ее в этот далекий удел»), спускалась к поэту с небосклона, распластывалась у постели пятном, похожим на осенний иней («Сияние луны простерлось к лож — / Иль это иней осени, быть может?»),плыла рядом по реке или озеру («И зеркальцем луна, с небес слетая, / Легла на воду в облачный мираж»; «Над южным озером ночная мгла ясна. / Ах, если бы поток вознес нас к небесам! / Сама спустилась к нам осенняя луна, / Мы запаслись вином, плывем по облакам»)и скрашивала одиночество, порой даже участвуя в хмельном пикнике вместе с отделившейся от поэта (но не бросившей его) тенью («Среди цветов стоит кувшин вина, / А я один, нет никого со мною. / Взмахну бокалом — приходи, луна! / Ведь с тенью нас и вовсе будет трое»).
Но стоит подчеркнуть, что луна достаточно четко отделена от самого поэта. Луна двойственна: с одной стороны, она создание небесное и лишь временно соучаствует в земном бытии поэта. С другой — луна разделяет земную жизнь Ли Бо, она важна для него не «там», в небесах, а «здесь», на земле, и потому-то он постоянно опускает ее с небес на водные пространства Земли.
Порой луна вставлена у Ли Бо в мистический или философский контекст, однако тональность все-равно исключает ту торжественность, тот пиетет, какой видится в теме, например, гор, в конце концов низводя философичность до интимности застолья («А луна в небесах-то когда появилась? — / Вот о чем я спрошу, отставляя бокал. / Всех манящее, нам недоступно светило, / Неотрывно глядящее издалека. / Над дворцом киноварным блестящим зерцалом / Зависает, раздвинув заслон облаков, / Тот, кто видел, как ты из пучины вставало, / Не поверит, что к утру сокроешься вновь. / Белый заяц толчет там бессмертия Зелье. / Осень… Снова весна… Но Чан-э все одна. / Где луна, на которую предки смотрели? / Вот она: им светила — и смотрит на нас. / Мы приходим, уходим, как воды в движенье, / Каждый видит луну, что вот так же ясна. / Пусть же в час возлиянья и в час песнопенья / В золотистых бокалах искрится луна!»). Преимущественно же луна функционирует в контексте психологическом, включаясь в настроение поэта, какое владеет им в момент создания стихотворения («Ночью город исчез, только ты здесь, мой друг, / Тихо плещутся воды, вливаясь в Дунтин. / Грусть мою прихвати, гусь, летящий на юг, / Поднимись ко мне, месяц, из горных лощин. / Мы сойдем на плывущие к нам облака, / По бокалу вина поднесут небеса, / И порыв освежающего ветерка / Унесет нас, хмельных и веселых, назад»).
К горам отношение совсем иное. Они — на противоположном психологическом полюсе. Луна участвует в движении конечного земного бытия поэта, горы — в покое его души, устремленной в занебесную вечность. Важно заметить, что какую бы версию места рождения Ли Бо ни принять (основная земная — тюркский каганат на берегах реки Чу), пусть даже легендарную — звезда Тайбо (имеющая земное отражение — вершину Тайбо), горы вошли в его сознание с первого земного мгновения. Это некие опорные столпы, не позволяющие миру рухнуть. Они представляют на Земле вечное Небо. Символом этого служит «дуплекс» гор Куньлунь: земная вершина с гротами бессмертных и святых фей (во главе с «богиней-матерью» Сиванму, Владычицей Запада) и ее небесный аналог с местом пребывания Верховного Владыки Шанхуан, в чей блистательный дворец, именуемый Высшей Простотой, Ли Бо заглядывал в сновидческих левитациях («На облаке в предельные края / Тысячелетней яшмой поплыву, / Достигнувши Начал Небытия, / Перед Владыкой преклоню главу. / Он к Высшей Простоте меня зовет / И жалует нефритовый нектар. / От отчих мест на много тысяч лет / Меня отбросит сей волшебный дар, / И ветр, не прерывающий свой бег, / За грань небес умчит меня навек»).
В 727 году в горах Шоушань, где среди даосов-отшельников Ли Бо погружался в их мудрые каноны, он написал стихотворение: «„Что Вас влечет на Бирюзовый Склон?“ — / Лишь усмехнулся, и в душе покой: / Здесь персиковый цвет со всех сторон, / Нет суетных людей, здесь мир иной».Всего 4 строки, а звучат жизненным манифестом. В ряде изданий к общепринятому названию стихотворения «В горах отвечаю на вопрос» добавлено уточнение — «…на вопрос мирянина» ( сужэнь), то есть рядового человека, не вникающего в мироззренческие тонкости и не понимающего, что горы — нечто большее, чем просто элемент земной поверхности.
В этом стихотворении горы у Ли Бо «бирюзовые», что в рамках даоской символики означает сакральную святость. Горы — путь к Небу, соединение Земли с Небом, в горных гротах, считали даосы, есть выходы в иное пространство, в инобытие — «не среди людей», как буквально звучат эти слова в последней строке стихотворения. Цветы персика — это тоже не натуралистический мазок живописца, а мировоззренческая характеристика, восходящая к поэме Тао Юаньмина (5 век), в которой некий рыбак случайно заплыл к «Персиковому источнику», где люди, чудесным образом отгороженные от суетного мира, жили безмятежно и счастливо.
Для Ли Бо горы — это прежде всего так называемые «Знаменитые горы», сакрализованные вершины, восхождение на которые было своего рода паломничеством, приобщением к миру даоской мистики. Это хорошо показано в одном из ранних стихотворений, в котором молодой, романтически настроенный поэт на Крутобровой горе (Эмэй) в родном крае Шу попадает в таинственный мир своих грез: «Распахнутость небес, зеленый мрак — / Цветист, как свиток живописный, он, / Душой купаюсь в заревых лучах, / Здесь таинством я одухотворен, / Озвучиваю облачный напев, / Коснусь волшебных струн эмэйских скал. / В магическом искусстве был несмел, / Но вот — свершилось то, что я искал. / Свет облака в себе уже ношу, / С души мирские узы спали вдруг, / И мнится мне — на агнце возношусь / К светилу белому в сплетеньи рук».
К горам у Ли Бо отношение трепетное. Он не допускает никакого панибратства (как по отношению к луне). Для него возможно выпить на склоне горы, но это не пикник по веселому «лунному» типу, а ритуальное действо, введенное в рамки обрядной традиции, — преимущественно в осенний праздник «двойной девятки» (девятый день девятого лунного месяца), когда люди поднимались на склоны гор и под ветвями кизила поминали далеких друзей и родных чашами вина, настоянного на желтых хризантемах («Ну, что за дивный облачный денек! / Чисты ручьи в сияющих горах, / В кувшине зелье — что зари глоток, / Настоянный на желтых лепестках. / На камнях, соснах — седина веков, / Поднялся ветер, загудел струной, / Взгляну в фиал — и на душе легко, / И усмехаюсь над самим собой. / Сбил ветер шляпу. Я хмелен совсем. / Мир — пуст. Так песней помяну друзей»).