Но правда и то, что приключилось, когда мы зажгли свет.
Наташа встала и прошлась по комнате во всей роскоши своих женских прелестей.
На вишневом ковре стояли стаканы, недопитая зеленая бутылка и пепельница. Наташа перенесла стаканы на письменный стол и вернулась за однорогим чертом. Я продолжал любоваться ею и тогда, когда она, поставив полную окурков пепельницу на край стола, повернулась ко мне с непривычно растерянным лицом.
— Можно у тебя спросить? — Ее голос вибрировал, как струна.
Я сел.
— Ты красишь губы?
— Не понимаю...— Пришла моя очередь растеряться.
— Тогда ответь, что это значит?
Она выбрала несколько окурков, положила их в лодочку ладони и, как бы боясь чего-то, приблизилась ко мне.
Это были пять или шесть скуренных едва наполовину или сразу же потушенных сигарет "Piere Cardin" с тремя тонкими — парою золотых и посередине их зеленым — ободками, возле которых густо пунцовели следы чужой помады.
Я почувствовал полную беспомощность.
— Сейчас я тебе все объясню...
Я попробовал поймать Наташу за руку, лихорадочно соображая, с чего начать — с Шопена, с ментолового аромата, с теней за дверью? — и до корней волос ненавидя себя за то, что молчал об этом прежде.
Наташа вырвала руку и, торопясь, рывками одевалась.
— Не провожай меня! — выкрикнула она в коридоре.
Мы шли под косыми струями дождя, и я говорил об ее голосе, о том, что у меня никого, кроме нее, нет, что в понедельник буду ждать ее звонка, но все это время меня не отпускала жутковатая мысль о том, что или кто ожидает меня дома.
"Прелюдию в капельках" я услышал на втором этаже.
Чтобы поставить рядом с бутылкой коньяка не одну, а две рюмки, мне не хватило каких-то нескольких секунд. Шива лежал на столе так, словно его только что рассматривали и уже не успели возвратить на полку. Проигрыватель выключили, но в пепельнице дымилась непотушенная сигарета. Все свидетельствовало, что квартиру оставили за несколько секунд до моего прихода, не исключено, что в тот самый момент, когда я вставлял в замочную скважину ключ.
Теперь я окончательно убедился: это были не гости и не гость, а — гостья.
Да, она безусловно была женщиной, причем молодой, о чем говорили не столько яркая помада на сигаретных фильтрах и впервые примешавшийся к ментоловому дыму тонкий аромат дорогих духов, сколько присутствие в воздухе чего-то более существенного, чем самые изысканные духи. Попробую конкретизировать... В воздухе, в самих его молекулах, была разлита неповторимо легкая озоновая свежесть, как после стремительной летней грозы.
Я отхлебнул коньяку и поинтересовался у божка, чья рука держала его пять минут назад. Шива понял непроизнесенный вслух вопрос и указал рачьими глазищами на лимонный том Акутагавы.
Сомнения рассеялись: детский рисунок изображал мое окно. "ЭТО НЕ МОЖЕТ БОЛЬШЕ ПРОДОЛЖАТЬСЯ НЕ МОЖЕТ",— кричали крупные буквы-каракули.
Я пил коньяк, курил сигарету за сигаретой и, не пьянея, чувствовал, что скупо отпущенная мне передышка закончилась: надо готовиться к чему-то новому и не распускать нервы, как мой неведомый предшественник, чья рука неуверенно вывела эти семь отчаянных слов и, видно, неслучайно устроила для них тайник в "Жизни идиота"...
После полуночи я устроился на кровати так, чтобы, проснувшись, видеть матовую дверь, погасил верхний свет и, оставив подсветку географической карты, закрыл глаза.
Как ни странно, ночь прошла спокойно.
Я беспробудно проспал до утра, чтоб опять ощутить в комнате уже знакомую озоновую свежесть. В отличие от вечера, в воздухе не плавало ни прядей ментолового дыма, ни струек аромата утонченных духов — лишь фитонцидные ручейки озона, как будто меня минуту назад покинула юная женщина.
Я закрыл глаза в надежде вспомнить, что мне снилось. Попытка не увенчалась успехом. На экране опущенных век не вспыхнуло никакого связного сюжета. Однако остатки сна, его едва уловимые серебряные волоконца, еще хранило само тело. Нечеткие, уже подернутые дымкой утренней действительности ощущения, пробиваясь на уровень образов, пытались поведать мне о теплых ласковых руках и быстрых, похожих нa прикосновения мотыльков, поцелуях. Мое существо знало: у этих невесомых касаний было продолжение, но оно уже терялось в непроницаемом сладком тумане...
Внешне та суббота не была примечательна ничем, за исключением того, что Леня нализался до положения риз и, покатившись по лестнице, сломал руку. Я же — вовсе не в связи с этим — дал себе слово не пить ничего крепче вина.