Отдельно, далеко в стороне от остальных, стоит сон о летучих мышах.
Их было две — крупная и поменьше.
Эти существа, которые наяву — с того времени, как в детстве одна из их соплеменниц спикировала на мою курчавую голову,— никогда не вызывали у меня и подобия симпатии, там, во сне, воспринимались безо всякой брезгливости. Наоборот, их полет был полон беззвучной грации и гармонии. Вначале они летали порознь, кружась друг возле друга, словно громадные темные мотыльки, потом меньшая, видимо, выбившись из сил, подцепилась снизу к большей, и та некоторое время возила ее. Затем вспыхнул свет, и я догадался, что они летают в моей квартире. Я пишу "они", но в действительности "они" одновременно были и нами, мною и Ею. Я наблюдал летучих мышей со стороны и в то же время ощущал свой собственный полет — то легкий и стремительный, то замедленный, но не менее приятный, когда Она цеплялась за меня лапками.
Да, это была моя комната, где все находилось на обычных местах и где, вместе с тем, произошли изменения. Стены квартиры вытянулись, и знакомые вещи выглядели сверху, оттуда, где мы кружили, значительно уменьшенными. И вдруг я поднял глаза и заметил, что над нами нет потолка, вместо него — фиолетовое небо с яркими негородскими звездами.
Это открытие заставило меня уменьшить круги, которые уже выходили за периметр стен, и постепенно опуститься в их колодец — к часам в пыльном корпусе и еще ниже, к кровати с бордовыми, поцарапанными чьими-то ногтями панелями и столику из двух табуреток, где стояли бокалы с вином, а между ними уютно устроилась начатая зеленая пачка сигарет. С достигнутого безопасного уровня высоты я покосился вверх и успокоенно отметил, что звезды уже закрыты потолком.
Здесь я упорно пользуюсь термином "сон", а не "путешествие". Так мне легче отгонять тревожную мысль, что сон с летучими мышами был только началом, своеобразным пробным шаром. Я ни при каких условиях не хочу прощаться со своим телом. Она должна понять. Она не может не понять меня, потому что все и началось с них, с наших тел, которые нашлись, выбрали друг друга.
С наших тел, ставших посланцами и разведчиками душ.
Сейчас я скажу о том, о чем до сих пор молчал.
Пока еще ни разу я не пытался дать вам хоть какое-либо представление о моей спутнице — набросать ее портрет, очертить характер.
Я не способен сделать это и сегодня, ибо она приходила ко мне в разных образах — то зеленоглазой шатенкой с круглоЙ родинкой под бровью, то серебристой тонкой блондинкой с короткой "марсианской" стрижкой, то... К чему этот перечень с набором замусоленных эпитетов, если десятки ее образов не смогли скрыть того, что это всегда была Она — ее земляничные соски, ее нежные позвонки, ее лоно, которое я называл именем маленького ласкового зверька, ее губы, доводившие мою плоть до белого кипения.
Помню, как в зимнем альпийском отельчике, глядя утром на ее тело, я молился, чтобы для этого теплого палевого цвета, для длинных и тонких, но таких крепких точеных ножек, для литых грудок с нежными темными клювиками, для безупречной спины с ровненькой полоской позвоночника и двух крутых, сделанных из живого мрамора половинок там, где спина теряет свое название, чтобы для всего, что я вижу, время остановилось...
Это неизменно было ее тело, излучавшее в полумраке мягкий свет и плававшее в нем. Оно было легче космической невесомости, и в то же время по-земному полновесным и налитым соком, как нагретое солнцем ананасное яблоко. Ее свет был частью этой теплоты, его эманацией и не имел ничего общего с призрачно-холодным свечением из лживой книжки о тонком мире.
Характер? Он тоже был изменчив, как Ее лицо, как поверхность речки, которая течет неторопливо и задумчиво и, вдруг проснувшись, превращается в капризную проказницу, бьется в поросшие травой и "жабьими глазками" берега, а за поворотом, за кудрявой ольхой опять становится элегически успокоенной, набираясь сил и уверенности перед длинным перекатом. И все это — с подводными течениями, с коварными омутами и стрекозными заводями — та же чистая лесная речка.
Кажется, сбиваюсь на сентиментальность... Впрочем, я пишу вовсе не литературное произведение.
Но как, в самом деле, назвать эту рукопись? Против дефиниции "завещание" протестует все мое существо. Дневник? Путевые заметки? Отчет об экспедиции?
Я исполняю долг литератора, а остальное — жанр и, так сказать, окончательный диагноз — будет определено без моего непосредственного участии, возможно, как раз в ту минуту, когда вы дойдете до этой страницы.