Ее имя? Я дал Ей имя после первых наших странствий, однако не хочу называть его здесь, потому что и впрямь доныне не знаю его.
Разве это достойно внимания по сравнению с тем, что Она — моя женщина.
А это я знаю с такой же точностью, как то, что я мужчина, что мне 42 года и каждый новый день приближает меня к путешествию, которое станет самым длинным, к путешествию, где Она приобретет постоянный облик и наконец назовет свое имя.
Я еще не говорил, что каждое странствие заканчивалось близостью. Даже там, в незнакомом городе и столетии, где я был алхимиком и в юго-западном углу моего каменного мешка с издевательской размеренностью капала вода. Когда я в отчаянии набросился на стены, Она вынула под окошком, через которое подавала мне еду, несколько кирпичей и оказалась в разгромленной лаборатории, чтобы смазать мне арникой израненные руки и стать моей на жестком ложе возле неровной стены с зелеными узорами плесени.
Мы любили друг друга в отелях и пропахшем корицей белом домике над морем, к которому вели ровно тридцать две высеченных в скале ступеньки. Наши тела переплетались, сливаясь в одно многорукое, многоногое и многоглазое создание, на широких и узких кроватях, на пышных перинах и просиженных диванах с колючими усами пружин, в креслах и на вагонных полках, в темноте и перед внимательными зеркалами в старинных рамах, умевшими показать самые потаенные уголки этого сладкого безумия. Я не поверю, что Она забыла то купе и столик, на котором лежали ее локти, и солнечных зайчиков, прыгающих по обнаженным веснушчатым плечам, и округлившиеся глаза старика-велосипедис- та на железнодорожном переезде.
Она могла отдаться мне в самом неожиданном месте. Однажды это была площадка обзора над рекламными огнями ночного города. Другой раз — темный междугородный автобус с редкими сонными пассажирами на передних сидениях.
Слова бывают беспомощны и никогда не передадут всей пронзительной сладости первого прикосновения и того, как crescendo распускается цветок прерывистого дыхания и как опадают сиреневые лепестки вскриков.
Еще никогда у меня не было женщины, способной подарить такие переливы ассоциаций и ощущений. Если вы слышали о Гераклите Эфесском, вам нетрудно будет догадаться, как я перефразировал в отношении моей спутницы его знаменитое изречение.
Каждая новая близость была путешествием в путешествии. Когда наши тела овладевали левитацией... Когда, держа ее в объятиях, я мчался по реке, по ее реке, в легком остроносом каноэ... Когда ненасытность ее губ рождала желание раздвоиться и растроиться, чтобы изведать Ее до конца... Когда чувствовал, как регенерируются мои отмершие еще в детстве и, наверное, самые лучшие клетки...
Не исключено, что я уже писал об этом; тогда повторю: нескончаемая вереница путешествий напоминала восхождение — от простого к более сложному, от понятного к тому, что надо просто принять на веру.
В тот путь мы когда-то отправились в лодке со спасенной птицей...
Древние индийцы владели истиной: полнее всего постичь друг друга души могут только в соитии своих земных оболочек.
Как-то раз мы шли по весенней улице навстречу южному ветру. Наши руки не соприкасались, но у меня возникло чувство, что я взял Ее за руку, что время от времени, делясь теплом, встречаются в прикосновениях наши плечи, и я понял: это взаимопроникают моя и ее ауры.
Она стала первой женщиной, подарившей мне ощущение Вечности. Оно возникало, когда ритмы двух существ постепенно и неуклонно сливались в один слаженный ритм, который включал в себя все остальные мелодии Вселенной и, пульсируя, заменял собой саму эту Вселенную, чтобы взорваться ослепительной вспышкой, что неизменно пробуждала меня в иной реальности.
Да, каждая близость с Нею переносила меня в мои четыре стены. Близость была билетом назад, но с оплаченной обратной дорогой — из моей действительности в ее, где нас подстерегали новые открытия и новые вспышки, возвращающие в мир, который я имел все меньшее право называть своим.
Жизнь разделилась на две части, и первая сжималась, как шагреневая кожа.
Однажды утром я с каким-то радостным, совсем нестрашным страхом осознал, что незнакомый город, откуда я вернулся, реален - своими запахами, на ощупь и на вкус, чем оттепельная графика предновогодних дней за единственным окном моей комнаты.
Теперь почти каждый день — словно они, дни, сговорились между собой — приносил очередное свидетельство того, какому миру я принадлежу все больше.
Я уже упоминал вещественные доказательства путешествий, начавшие появляться после альпийского отеля. Их коллекцию открывал светло-лиловый цветок, частица сухого букета из бессмертников и маковых головок, стоявшего в нашем номере. Половину этого номера занимала та необъятная кровать, которую поднимали из долины вертолетом.