Согласно элементарной логике, проникнуть в квартиру, располагая считанными минутами, в первую очередь мог человек с ключами. Одни ключи лежали в моем кармане. Вторые Наташа держала в косметичке. Третий комплект я полгода назад спрятал в верхний ящик письменного стола.
По дороге к столу взгляд остановился на стоявшей между Шивой и томом Акутагавы пепельнице. Однорогий черт успокоил отсутствием каких-либо следов пепла. Верхний ящик стола тоже не подвел. Я налил себе вина и включил телевизор. Шел французский детектив. Убедившись, что жертва мертва, убийца спускался по увитой диким виноградом стене. Я отбросил крышку сундука. Веревочная лестница была на месте, но мне все равно захотелось переключить телеканал.
Наташин муж, находка в косметичке, изготовление дубликатов ключей etc... От этой гипотезы я решительно отказался. Кроме всех остальных "натяжек", ни Наташа, ни ее муж не курили.
Мысли неизбежно устремились к хозяину квартиры. Я прокручивал в памяти наш первый и единственный разговор, и он мне все больше не нравился. Сцена с ключами... Вдобавок к трем врученным мне с такой трогательной заботой комплектов безусловно существовали еще три или даже тридцать три. А вопрос, один ли я собираюсь жить... Плюс осторожный и, возможно, тонко продуманный намек, что я могу заметить нечто такое...
Мною овладело неуютное ощущение того, что меня втягивают либо в идиотский розыгрыш, либо, наоборот, в четко спланированный эксперимент. В любом случае положение выглядело, мягко говоря, дискомфортным, ибо в создании сценария я не участвовал даже в качестве консультанта. Правда, где-то на обочине сознания выплывал из тумана тот странновато-испуганный вопрос моего хозяина о Шопене, но какой, скажите, здравый рассудок способен был связать его в одну цепочку с приобретенной сегодня мною по собственной воле пластинкой в черно-зеленом конверте и, тем более, с дымом ментоловых сигарет?
Как показало совсем близкое, можно сказать, укрывшееся за матовой дверью будущее, как раз нормальная логика требовалась здесь меньше всего.
Прежде чем лечь спать, я впервые закрыл входную дверь на все три замка. Я еще не знал, что в длинной веренице последующих ночей эта окажется чуть ли не самой безмятежной.
Утро, как обычно, отрезвило. Впрочем, иных выводов, кроме очевидного — непосредственного или косвенного — участия в этой таинственной истории моего хозяина, вчера я так и не сделал. Да и сама таинственность при свете дня поблекла и обрела опереточный оттенок.
Около двенадцати позвонила Наташа. Она не могла прийти, что меня немного огорчило, но я давно был в том возрасте, когда отмена свидания не способна существенно повлиять на яркость красок окружающей жизни. Положив трубку, я вспомнил, что послезавтра — пятница, а значит, Наташа, как всегда накануне выходных, задержится у меня подольше и изобретет что-либо оригинальное не только на кухне.
После дневной прогулки я не заметил дома ничего подозрительного. Наиболее отчетливым из запахов был вкусный аромат смолотого вручную кофе. Не скажу, что нервы окончательно улеглись, однако углубиться в начатую рукопись удалось без особых усилий.
Поужинав чашкой кофе с бутербродом, я засобирался на променад. Вечер возвратил вчерашнему происшествию загадочную значительность, в результате чего сборы отличались от обычных. Прежде всего я наглухо закрыл форточку, затем встал посередине комнаты и постарался запомнить точное местонахождение пепельницы, латунного Шивы, разложенных на столе книг и страниц рукописи. Двери, как и на ночь, были закрыты на все три замка, а карман джинсов приятно оттягивал подаренный Наташей охотничий нож в кожаном чехле.
Маршрут движения также был уточнен. Бывшее кладбище с его слабо освещенными окрестностями выглядело для поздних хождений местом довольно неуютным, зато оттуда хорошо просматривался дом и окно в торце на третьем этаже, которое я оставил с поднятой шторой, чтобы сразу же заметить свет.
Итак, я шатался по снесенному кладбищу, где каким-то чудом уцелело одно перевернутое и обомшелое надгробие, и то и дело бросал взгляды на дом. Всякий раз в такой момент во мне напрягалась некая струна и слегка перехватывало дыхание. Однако мое окно неизменно оставалось единственным темным прямоугольником своей вертикали, и минут через сорок, настраивая себя на иронический лад, я двинулся домой.
Август пересчитывал оставшиеся дни, и под ногами уже попадались первые кленовые листья. Мне припомнилась моя юношеская новелла, герой которой писал возлюбленной признания на золотистых кленовых листьях. Его прообразом был сам автор, проживший с тех пор два десятилетия и больше никогда не писавший таких писем. Однако еще два или три раза он бывал серьезно влюблен и некогда — только в другом городе — вот так же блуждал по вечернему парку, ожидая, когда в соседнем доме загорится окно и его свет принесет радость. Радость, которая будет волнами нарастать на лестничных маршах, чтобы достичь высшей отметки перед знакомой дверью, за которой звучит тихая музыка и ждут горячие жадные губы. Тому влюбленному суждено было стать прототипом человека, смотревшего сегодня на другое окно и ожидавшего если не радости, то хотя бы спокойствия от того, что оно останется темным, а за дверью встретит тишина.