Без большой охоты простившись с соседом, я сварил себе кофе. Войти гость мог через дверь, но каким образом ему удалось сегодня незаметно улизнуть, если окна были закрыты изнутри? Оставались стены, потолок и пол.
Я взялся методически простукивать стены и действовал настолько старательно, что, когда дошел до карты Европы, костяшки пальцев налились болью. Карта показалась мне наиболее опасным местом. Нет, эта стена не отзывалась замаскированной пустотой, а выглядела подозрительной сама по себе — и в качестве части интерьера, и своей пространственной перспективой. Простучав кухню и коридор, я занялся полом, а потом, переставляя табуретку, внимательно осмотрел потолок. Если не принимать во внимание прячущегося за часами паучка, ничего особенного я не обнаружил и, как ни странно, воспринял этот сомнительный итог с некоторым удовольствием. Часы показывали половину первого, и мне следовало допить коньяк и завалиться спать.
Ночь прошла спокойно. Мне снились не таинственные посетители, а прошлое лето и Наташа, с которой мы занимались любовью на озерном мелководье.
Я проснулся опустошенно-легкий и под буравчиками холодного душа решил не предпринимать ровным счетом ничего, а терпеливо ожидать продолжения событий. Надо ли говорить, что как раз этого продолжения мне хотелось меньше всего? Я был бы счастлив, если б события моей жизни как можно дольше ограничивались дневными встречами со своими рукописями и вечерними — с женщиной, умевшей любить не только в снах. Благодаря бабушке я с детства помнил несколько молитв, и в то утро помолился за modus vivendi, которого жаждала моя душа.
Следующий день прошел так, словно кто-то и впрямь услышал молитвы. Теперь-то я уверен, что в действительности та короткая передышка призвана была подготовить меня к новому шагу на уже предопределенном пути.
Во второй после обстукивания квартиры вечер я тоже возвращался домой через бывшее кладбище. В кронах старых кленов поселился сентябрь, но вечера, собирая на скамейках юные парочки, хранили верность августовскому теплу.
На подходе к дому я взглянул на свое окно и будто налетел на невидимую стену: в прямоугольнике окна вырисовывался светлый силуэт. Я до боли в веках зажмурился и через минуту осторожно приоткрыл глаза. Силуэт исчез. Я твердил себе об оптическом обмане изменчивых сумерек, однако мое существо отказывалось в это поверить. Вместе с тем я почувствовал, как во мне зреет решимость. До подъезда оставалась сотня шагов. Я перешел на бег и очутился у дверей квартиры меньше чем за минуту.
За эту минуту мне вспомнилось, как некогда, после выхода первых книг, тешил свое самолюбие изречением кого-то из латиноамериканских мэтров: я играю в писателя, и игра может стать смертельной.
У соседей слева гремел магнитофон, и поэтому расслышать что-либо из-за моей двери было невозможно. Видно, это обстоятельство придало мне мужества. Не имея при себе ни ножа, ни любого другого, хотя бы символического оружия, я без проволочек отомкнул дверь и щелкнул коридорным выключателем. Из закрытой темной комнаты доносился непонятный ровный шум. Я набрал полные легкие воздуха и ударил в дверь ногой. Свет зажигался сразу за косяком. На столике у карты работал вентилятор. Вооружившись тяжелым Шивой, я бросился в кухню...
Кроме меня, в квартире никого не было. Точнее, кроме меня, включенного кем-то вентилятора и запаха ментоловых сигарет.
Была еще бутылка коньяка. Я осушил полный стакан, остановил вентилятор и занялся расследованием.
Глазницы пепельницы зияли пустотой, зато следы пепла оказались на полу возле карты, которую я снова старательно обследовал от Лиссабона до Волги. Вряд ли я мог ответить на вопрос, что рассчитывал найти, ибо карта была наклеена на глухую стену, выходившую обратной стороной на улицу.
Самым разумным выходом показалось возвращение к сформулированному три дня назад решению: подождать дополнительных фактов.
Ожидание не затянулось: события буквально стояли за дверью.
После приличной дозы коньяка я уснул довольно быстро, но сон был неглубок и полнился неуловимыми образами, обрывками мелодий, тревожными шорохами. Зеленая рыба сознания плавала в окрестностях зыбкой границы сумрачной яви и сна. Что-то не позволяло ей опуститься ближе ко дну, обретя успокоение в мягких водорослях, и это "что-то" начинало воплощаться в тихом шепоте и легких шагах.
Я подхватился, будто от чьего-то прикосновения, и инстинктивно схватил стоявшею на полу Шиву. Цифры в деревянном окошке часов утверждали, что пошел второй час ночи. Штора осталась неопущенной, и в комнате было довольно светло.