Идя к себе за чистым бельем, Женевьева думала о Шарлотте, о ее отзывчивости, твердости характера, таланте. “В замке полно интересных мужчин, — пришла она к выводу, — но я, кажется, пока что влюбилась в Шарлотту. Какая девушка! Хотела бы я быть похожей на нее. А я какая-то бесчувственная, слишком застенчивая. Мне ведь тоже хотелось остановить Фуллера, хотелось помочь ему, но я ничего этого не решилась сделать. А она решилась”. Весь остальной день она размышляла о Шарлотте, Ричарде Фуллере, Лоуренсе и других обитателях замка.
А вечером, когда девушки убрали со стола и отнесли посуду на кухню, в распоряжение Франсуа, в комнату Женевьевы вошла Шарлотта.
— Вот ты где обитаешь, — сказала она, разглядывая скромную комнатку, на стены которой Женевьева успела повесить свои любимые репродукции. — Я пришла позвать тебя слушать музыку. Я не сама по себе, а по поручению мистера Фуллера. Оказывается, граф тебя уже приглашал вчера, но ты оказалась весьма стеснительной. Так что мистер Фуллер и я приглашаем тебя повторно. Без тебя не велено возвращаться. Мистер Фуллер пришел бы и сам, но ему трудно передвигаться. Так что пошли.
— Но... — растерялась Женевьева, — я не готова...
Шарлотта понимающе улыбнулась:
— Одевай самое лучшее платье, делай макияж — я подожду. Мне кажется, ты справишься достаточно быстро.
И верно: долго ждать ей не пришлось. Вскоре обе девушки вошли в гостиную. Еще приближаясь к ней, Женевьева услышала звуки рояля. Шарлотта уверенно повела Женевьеву в угол и посадила рядом с собой. За роялем сидела дочь графа. Она играла что-то незнакомое Женевьеве. В этой музыке совсем не было задушевности, мечтательности, к которой привыкла Женевьева, воспитанная в лицее на Шопене и Бетховене. Здесь чувствовалась огромная энергия, сила, ищущая и не находящая выхода. Мрачные торжественные аккорды чередовались с таким мощным напором, что рояль, казалось, сейчас взорвется. Женевьева так и не узнала, кто композитор: закончив эту вещь, Элеонора заиграла другую, гораздо более строгую, гармоничную. Потом зазвучал знакомый девушке Моцарт. Звуки стихли, Элеонора встала и отошла от рояля.
— Довольно, — объявила она. — Пусть поиграет кто-нибудь еще.
— Я вас слушаю второй вечер, — донесся голос из другого угла зала, и Женевьева узнала голос Фуллера, — и слышу один только двадцатый век — вот только сегодня вклинился Моцарт. Вы не любите классиков?
— Я не люблю размазни, соплей и томных вздохов, — заявила Элеонора. — Из всего девятнадцатого века могу играть одного Листа да еще Паганини. Все эти мечты о счастье, томления, разочарования — по-моему, одна только глупость.
— А вы уважаете силу?
— Почему же? Не только силу. Еще ум, волю, целеустремленность.
— А вам не кажется, что это одно и то же? Воля — это сила — недаром говорят “сила воли”; ум — тоже сила...
— Да, милая Элеонора не сыграет нам Шумана или Брамса, — произнес человек, сидевший рядом с роялем. Женевьева узнала в говорившем Филиппа Вернона. — Музыка, которую вы играете, вся темно-синяя, фиолетовая, иногда багровая — но никогда не бывает голубой или оранжевой.
— Потому-то, дорогой Филипп, вы и пишете мою дочь в багровых и фиолетовых тонах? — воскликнул граф. — А я-то все удивлялся: отчего на ваших портретах Элеонора носит платья, каких у нее нет? Ну, а то, что играет Лоуренс — эта музыка какого цвета?
— О, она почти вся синяя — но сколько там оттенков! Я всегда любуюсь их переливами. Кстати, мистер Брэндшоу, вы не сыграете нам сегодня?
— Отчего же, — произнес Лоуренс. Он выпрямился в кресле и поднес к губам какую-то трубку, похожую на кларнет.
Видимо, это был какой-то восточный инструмент, потому что звуки, раздававшиеся в гостиной, были рождены явно не в Европе. Причудливые, резкие, казалось, лишенные мелодии, они тем не менее завораживали.
Когда Лоуренс кончил играть, Ричард Фуллер произнес:
— Великолепно. После такой музыки хочется хорошенько подумать. Пожалуй, я этим и займусь. Позвольте откланяться, — и он с трудом поднялся и направился к лестнице.
— Как вы себя чувствуете, мистер Фуллер? — рискнула подать голос Женевьева. — Вам лучше?
— Милая Жоржетта уверена, что я буду жить, — ответил американец. — Я хотел бы разделить ее оптимизм.
Стали расходиться и другие гости. Переполненная впечатлениями, Женевьева вернулась в свою комнату.
Она попробовала читать, но строчки прыгали перед глазами, смысл ускользал. Она погасила свет и легла.