– Я ждал подобной реакции. И ваша мама, не сомневаюсь, согласится с вами. Но я должен увидеться с ней лично и пустить в ход весь свой дар убеждения. – Он встал, пожав плечами. Еще мгновение, и он уйдет.
– Боюсь, вы зря потратили время, – вежливо заметила Дженни. – Мамы нет, и она не может обсудить ваше предложение.
– Когда же она вернется?
– На следующей неделе.
– Может быть, тогда я позвоню и выясню, когда ей будет удобно встретиться со мной?
Значит, он придет еще раз, чтобы испробовать свой дар убеждения на вдове Эдриэна Роумейна… и эта задача вполне ему по плечу. Но Дженни поймала себя на мысли, что она вовсе не сердится и для нее важно другое: он снова придет! На следующей неделе. Неужели не будет конца этому безумию, не дающему ей покоя?
Она встала, приготовившись проводить его. За открытым окном заливался дрозд.
– А можно, раз уж я здесь, взглянуть на мастерскую? – спросил Глен.
– Конечно, – не найдя веской причины для отказа, уступила Дженни.
Она проводила его из библиотеки и провела по широкой лестнице в мансарду. Ей показалось, будто дорога заняла целую вечность. Девушка остро ощущала присутствие рядом с собой мужчины, но оба хранили молчание. Что задумал Глен? Строит какие-то планы?
В мастерской было прохладно и темновато, окна закрыты жалюзи. Дженни открыла одно из них, и в комнату проник холодный северный свет.
В центре комнаты стоял мольберт с ее незаконченной работой, абстрактным этюдом, воспоминанием о маленьком соборе в Модице.
– Это не работа Эдриэна, – подойдя прямо к картине, резко произнес Глен. – Кто это писал?
– Я, – ответила Дженни.
Он развернулся, пристально посмотрел на нее, и его темно-голубые глаза загорелись.
– Очень хорошо… сильно. Я не знал, что вы пишете картины.
– Я сама это обнаружила только несколько месяцев назад. А теперь учусь в школе искусств Святого Михаила. Вскоре собираюсь поехать в Париж и провести некоторое время в Музее изящных искусств. Остановлюсь, скорее всего, у Клэр и Жака… – Зачем она ему рассказывает об этом? Его, наверное, это совершенно не интересует.
Они стояли близко друг к другу, он не переставал смотреть на нее, и в его глазах появился какой-то странный свет.
– Это собор, – сказал он, на мгновение повернувшись к картине.
– Может быть, – согласилась Дженни. – Он возник в моем воображении, как мечта.
– Наш собор, – тихо произнес он. – Помните то утро, когда мы были там? То золотистое летнее утро, когда мы встретились на площади? Блеск моря, далекие горы перед нами…
– Помню, – так же тихо ответила она. Сердце у нее билось так часто, что она боялась глубоко вздохнуть, чтобы успокоить его.
А Глен снова посмотрел на нее:
– Вы думаете, я тем утром подстерегал вас, как это преподнесли мои операторы? Вы действительно поверили этому, Дженни?
– А чему, по-вашему, я должна была верить?
– История противоположных намерений и нечестных ответов, – загадочно ответил он. – Да, в то утро я узнал вас, но не сразу. Я увидел вас на пристани, такую красивую, юную и нежную, что у меня заболело сердце, как всегда бывает, когда видишь совершенство в этом несовершенном мире. Вы были симфонией Бетховена, летней зарей, нимфой с греческой фрески… духом, воплощающим прекрасный остров, простирающийся передо мной.
– А когда вы, наконец, поняли, кто я такая, кроме того, что я симфония Бетховена и греческая нимфа? – насмешливо спросила она.
– Когда мы сидели в kafana после удара этого злосчастного подъемного крана. Я случайно видел ваши фотографии в газетах, и они пришли мне на память. Я вспомнил одну из них, на которой вы сняты с отцом во дворе Букингемского дворца, где он получал какую-то награду.
– Но вы тем не менее продолжали делать вид, будто понятия не имеете, кто я такая.
– Если бы я сказал, что узнал вас, вы бы не стали иметь со мной дела, исчезли бы бесследно, никогда больше не заговорили бы со мной. Узнав, что я писатель, вы насторожились. А если бы я сказал вам, что пишу для телевидения, я бы полностью потерял с вами контакт, а это для меня было бы невыносимо.
– Потому что вы надеялись через меня подобраться к неуловимому Эдриэну Роумейну?
– Естественно, эта мысль приходила мне в голову. Но она не была главной. В основном же я думал о том, как бы не потерять вас. – Он немного отошел от нее, засунул руки в карманы брюк и опустил плечи. – Я же говорил вам. Это история противоположных намерений.
Наступила гнетущая тишина, Дженни смотрела на его согнувшуюся, словно от безутешного горя, спину, твердо говоря себе, что не должна жалеть его. Он повернулся, выражение его лица было мрачным.