Рем прошел к крыльцу, настороженно оглядывая блестевшие на солнце окна, постучал и замер, ожидая. Женька осталась у калитки. Дверь почти сразу же отворили. Высокая пожилая женщина с коротко остриженными, светлыми, как у Рема волосами, вышла на крыльцо и вместо приветствия коротко кивнула внутрь дома. Рем, ни о чем не спрашивая, вошел и оттуда, изнутри уже, крикнул:
– Это Женька…
– Инга Сергеевна, – представилась хозяйка и взглянула на гостью без тени симпатии.
Женька торопливо скользнула вслед за Ремом. Внутри было прохладно и прикрыто от света, но сумрак не мог скрыть безалаберности и обилия старых вещей. Всюду по стенам, в каждом удобном или попросту пустом месте висели картины, прикрывая щели и дыры в обоях. Маленькие дилетантские пейзажи на оргалите в корявых рамочках. Все пейзажи с озером синим, зеленоватым, бирюзовым… А над озером непременно голубое небо, вокруг озера сосны, валуны, тростник… По два или три раза писалось одно и то же место. Постепенно от входа вглубь дома, от ранних пейзажей, сделанных еще на плейере, к поздним, повторенным по памяти, копилась фальшь. Оттенки синего на воде становились все ярче, небо – все нежнее, стволы сосен, прописанные уже одним оранжевым кадмием горели, как безумные факелы… Внезапно ряд этот обрывается над дверью веранды – здесь висел большой холст с черным мертвым озером и белым, сошедшим с ума, солнцем над ним…
Рем поставил объемистую сумку в коридоре и распахнул двери в комнату. Он вошел, а Женька осталась на пороге, озираясь по сторонам с любопытством. На широкой взрослой кровати лежала большая кукла с раздувшимся серым лицом и узкими щелками глаз. На макушке торчала прядка светлых волос. Рем присел на край кровати. Тогда кукла зашевелилась и в щелках глаз мелькнул какой-то отблеск, будто пробежал световой зайчик…
– Пап, – сказала кукла и вытянула из-под одеяла толстую, как подушка, с раздувшимися пальцами лапку. – Я скоро научусь, – пробулькала тихо кукла.
– Сашенька… – начал Рем и задохнулся.
Только сейчас до Женьки дошло, что это ребенок. Живой ребенок. Хотелось закричать и броситься вон. Но ноги обмякли и не слушались, а голоса не стало…
– Смотри, – прошептал Сашенька и потянул одеяло, открывая шею с толстыми раздутыми складками. – Видишь, воротник, как у страшасика… Я скоро научусь накапливать воду… Да, скоро… Смотри… – Сашенька потянулся, толстыми подушечками пальцев уцепил с тумбочки припрятанную под бумажкой булавку и ткнул в тыльную сторону ладони. Прозрачная капелька выступила на коже. – Видишь?! – радостно крикнул он. – Видишь! Это ж вода… Я буду страшасиком… Буду делать много воды и тебе, и бабушке, и Толику, и Таньке…
Рем беспомощно оглянулся. Глаза его встретились с глазами Женьки. Смесь ярости и отчаяния в беззащитных, лишенных привычных стекол, глазах. Женька попыталась ободряюще улыбнуться, но лишь бессмысленно растянула губы.
– Из чего ты делаешь воду? – спросил Рем шепотом, наклоняясь к сыну.
Сашенька тяжело вздохнул.
– Я скажу тебе, только ты никому, ладно? – Рем кивнул. – Мы пьем то, что в колодце… В Танькином колодце. Сначала не получалось, меня все время тошнило… И Толика тоже. И Таньку… Но мы привыкли. Научились… А потом, когда напьемся, садимся на солнце и повторяем: «Я – страшасик, я – страшасик…» Танька говорит, что страшасики из-за нынешнего солнца произошли… Какое-то особенное теперь солнце. Ультрафиолетовое… И вот видишь, получается. Только ходить стало трудно… И вода неудобная. Ее никак не добыть из себя, повсюду скапливается. Нужно еще как-нибудь воротник отрастить.
– Сашенька, – прервала его Женька не в силах слушать больше. – Ты же человек, не страшасик…
– Да, – согласился мальчик. – Но страшасиков мало, а людей много… И все люди хотят страшасиковой воды… Это не справедливо…
Он спрятал раздутые ладошки под одеяло и затих, утомленный долгим разговором. Рем встал и пошел к двери. На мгновение взгляд его коснулся Женькиного лица, но тут же соскользнул. Женька отступила, пропуская его и пошла следом шаг в шаг. Ремова жизнь сейчас была хрупкой, как стекло, слабым усилием можно ее раздавить и вся она умещалась на Женькиных ладонях.
Рем вышел на веранду. Окна здесь были затянуты фольгой, лишь кое-где тонкие лучики, как копья, проникали сквозь щели и остриями утыкались в пол, стены или стол. Мать Рема сидела в плетеном кресле и чистила порошком старые, с щербатыми краями чашки. Увидев сына, она замерла, в одной руке продолжая сжимать чашку, а другой оперлась на ручку кресла.
Рем вытащил из-под стола завернутую в газету бутылку, плеснул в чашку темно-вишневой, почти черной настоявшейся жидкости и залпом выпил.
– За ребенком не можешь уследить, – проговорил он, глядя прямо перед собой и постукивая чашкой о край стола.
– Что тебе надо от меня?! – раздался несчастный и озлобленный голос в ответ. – Я своих детей вырастила, никому не подкидывала… Я старая… Оставь меня в покое…
– Я что, мало воды присылаю?! – рявкнул Рем.
– У твоего ребенка есть мать, пусть она и заботится, – отвечала Инга Сергеевна, руки ее дрожали и она едва не выронила чашку, но справилась с собой и даже ухватила щепоть порошка, делая вид, что хочет чистить дальше. – А то удрала и ребенка бросила…
– Пусть хоть она спасется, – тихо сказал Рем и снова плеснул себе в чашку уже самую муть со дна, с осадком.
– Ты всегда был тряпкой, сынуля, – Инга Сергеевна поставила чашку на стол, будто припечатала приговор. – Я все жду, когда ты повзрослеешь и перестанешь пускать слюни. И никак дождаться не могу…
– Ну зачем вы так! – не утерпела Женька.
– Хорошо, я Сашку заберу, – отправлю в больницу и…
– Не отправишь, – прервала его мать. – Я врача вызывала, а он не дал направления, сказал – нет мест. И талонов дополнительных тоже… – она притянула Ремову чашку к себе и принялась чистить. Что-то в ее жестах и голосе было торжествующее, победное. Но Женька заметила с удивлением, что в мелких морщинках у глаз дрожит влага и, тихонько пробираясь по грязным складочкам, скатывается вниз к трясущемуся подбородку… Женька перевела взгляд на Рема. Но тот уже повернулся и, пинком распахнув дверь, бросился наружу, спешно прилаживая на глаза черные в сетчатой оправе очки.