— А ты? Тебя опять не взяли?
Крепкая рука Воркуна стремительно взметнулась; сдернутый с силой козырек кепки на голове мальчика сполз книзу, больно подогнулись уши. Не видящий ничего, он тянул козырек кверху, сердясь и отдуваясь. А Воркун негодовал:
— Меня! Ты что это говоришь? Меня не взяли! А как бы я в твоем паршивом Городке оказался, а? Как?.. Ишь придумал, салага. Да мы как раз с начальником на первом буере и вышли, все чемпионы уж за нами, понял! Флагманом шли… Ветер ка-а-ак дал — на фордевинд полетели… конечки только поют! Тебе такого, салага, в жизни не видать, чтоб четыре тяжелых буера — в кильватер, и берегов даже не видно, по компасу чтоб идти! В Кобоне так и ахнули, когда мы там появились. «Обоз, говорят, видели? С мукой, говорят, ушел. Часа три назад». А мы что, мы, конечно, видели, и они нас — ползут шажочком, под уздцы лошадей ведут, и еще два мужика впереди идут с шестами — лед пробуют, где гидрографы вешки наставили… Начальник и говорит: «А ну нам тоже муку давайте! Много не возьмем, говорит, мешка по два, но давайте». И приказывает, чтоб, значит, остались одни рулевые на буерах, а на место шкотовых — груз. И полетели обратно… Но там мороз, знаешь, Жека, ветер; я все ждал, может, вернутся. Пойду обогреюсь — и снова на берег. Но они только на другой день возвратились…
Темная улица тихо лежала впереди, а дальше светились окна в бывшей казарме железнодорожной охраны, и особенно ярко горела лампочка над дверью в проходную, где часовой. Воркун остановился, взмахнул рукой.
— Не пойду я туда. Лучше тебя провожу. — В груди его снова начало посапывать, дыхание стало хриплым и редким. — Рано еще, не пойду.
— Ты помолчи, — сказал мальчик. — Немного помолчи.
— Ладно… Я вот только что хочу… Они вернулись, буера, на другой день, и, знаешь, что начальник мне сказал? Обоз-то они обогнали! Раньше в Коккорево, на ту сторону Ладоги пришли!.. Не уловил? Ну вот… зря я с тобой на швертботе вожжался… Да ведь первый мешок муки в Ленинград под парусом пришел, понимаешь? Голод, холод, люди мрут — а они прилетели, буера, и муку привезли!
Ему совсем стало трудно говорить. Он останавливался, тяжко ловил воздух. И мальчик вдруг понял — впервые за долгое время, которое знал Воркуна, — что тот болен, что у него астма. Как у той эвакуированной, что работает вместе с мамой в библиотеке: чуть ветерок или мороз — и все, тяжелый приступ. А он там, Воркун… Почему же это раньше в голову не приходило? Думал, просто много курит, может, у него просто такое хриплое дыхание, а его потому и в армию не взяли, что астма, наверняка потому, ему же лет двадцать уже, Воркуну, не меньше, такие воюют, даже моложе возрастом, вон как сын Якова Даниловича. Но он все равно на буере в мороз, с астмой. Начальник-то, наверное, знал, что делал, хоть так его сразу за озеро перебросил. И прежде домой отправил, чтобы переоделся, может, что из вещей взял, потому что насовсем из Ленинграда отправлял, факт, насовсем. Только вот сестра у него умерла, этого начальник клуба, конечно, не знал, не мог знать.
И, уже догадываясь, как сложилась дальнейшая судьба Воркуна, мальчик спросил:
— А ты в этой, как ее, в Кобоне, долго еще жил?
— Буера ходили, пока снег не лег… Разведка, связь, почту возили. Начальник на обоих берегах вроде как базы устроил, в землянках. И меня — старшим в Кобоне. Инструмент держал, если что поправить, паруса починить… А когда снег толсто лег и они уже собирались совсем уходить, он мне, гад, представляешь, бумажку сует… с адресом. «В Вологду, говорит, езжай, к моим родителям». А я ему: «На фига мне ваши родители, когда я в Ленинград возвращаюсь? В часть не возьмете, говорю, я обратно на судоремонт устроюсь». А он, гад, свое: «Ни в какой ты, говорит, судоремонт не устроишься, потому что законно эвакуирован из блокадного города и даже тут, в Кобоне, задерживаться не имеешь права». И опять адрес сует. Ну, я вообще-то его уважал, начальника, взял бумажку. Да сразу и порвал, чтобы соблазну не было. Справку только оставил. Хочешь, покажу?
— Потом, — сказал мальчик. — Темно сейчас.
— Там, в справке, сказано, что Воркун Василий Васильевич столько-то состоял в части… номер указан. И самое главное, что принимал участие в выполнении важных заданий командования. Это тебе не адресок вологодский, это он мне обязан был выдать! И нечего было распоряжаться насчет Кобоны. Я, когда там в землянке жил, такого насмотрелся… Колонны грузовиков пошли. Туда с продовольствием, обратно с эвакуированными. Старики, дети… болеют, умирают… А немцы бомбят колонны, лед лопается. И я, скажи, Жека, должен драпать? Должен, а? Там эвакопункт, в Кобоне, там их чуток подкармливали, блокадников, обогревали и сажали в вагоны, на железную дорогу — временную ветку туда подтянули. Тысячи их, а на эвакопункте людей — раз-два и обчелся… Детей бросали, представляешь! Я иду по деревне вечером, и что-то на снегу копошится… плачет. Лет пять всего оказалось девчушке, лицом на сеструху мою похожа… Ты, Жека, прямо скажи: тоже считаешь, что я оттуда драпать должен был, а?