— Почему? Ты правильно сделал, что остался. Вроде как опять при части.
— Вроде! А ты поди нагрей баки-то с водой! Им нельзя некипяченую пить, блокадникам… И раздай кипяток, и смотри, чтоб только пили, потому что мыться им тут — не наготовишь… А грузовики, автобусы все везут и везут… тысячи! До весны — будто один день прошел… Адресочек он мне оставил! Сам бы с этим адресочком куда сходил!..
Воркун еле закончил свою тираду, медленно пошел, отдуваясь, видно, еще кляня в мыслях начальника яхт-клуба, который не взял его с собой в Ленинград.
И опять поплыли над головой фонари на главной улице, уже совсем пустой. А когда спереди показались темные стволы осокорей, мальчик торопливо сказал:
— Слушай, пошли к нам домой? Чего мы ходим-бродим, а? Я самовар вскипячу. Быстро это — самовар… С матерью познакомлю. Она не спит, она меня всегда дожидается. Про Ленинград расскажешь… Ей будет интересно про Ленинград.
Во дворе возле крыльца Воркун долго шоркал по железной скобе подметками своих опорок, счищал грязь. Потом сказал:
— Когда лед на Ладоге начал таять и дорога закрылась, мы в Кобоне все нечистоты выскребли, что за зиму накопились, ажур навели. Чтобы заразы не было. А потом эвакопункт снова должен был открыться, когда баржи по озеру пойдут… И вот тут что-то меня ударило: пора. Смотрю однажды — на платформах моторов навалено и бойцы сидят, курят. Я им: «Возьмите, говорю, с собой, если хороший токарь нужен». И они, представляешь, какие ребята? «А садись, говорят, коль не шутишь». Девять дней до вашего Городка перли…
Мальчик рассмеялся.
— Я, знаешь, вспомнил, как меня начальник клуба на швертбот послал. Именно к тебе, не к другому… А теперь тебя ко мне — тоже специально, чтобы экипаж не распался.
— Гад он, твой начальник клуба, — незлобиво отозвался Воркун. — Что я не мастер спорта, так он меня обратно в часть не взял. А я, кабы не война, как пить дать мастером бы стал, может, и чемпионом! — И, уже взойдя на крыльцо, вдруг хлопнул мальчика по плечу, спросил: — А ты что это, Жека, меня в Ленинграде домой не приглашал? Стеснялся? А теперь, выходит, ничего, можно? Ну ладно, не дрейфь, скажи маманьке — кореша встретил. Скажи, кореш у тебя есть, какого никак нельзя мимо окон провести, понял!..
11
На похороны Дмитрия Игнатьевича Лодыженского пришло много сослуживцев по армии, даже два генерала; но больше было из гражданского министерства, где он стал работать, когда в шестьдесят седьмом году уволился в запас, так и не дождавшись генеральских погонов, и где через два года их получил — фигурально, конечно, по своему положению начальника управления, и об этом говорили в речах на коротком митинге в морге, а потом в крематории, в просторном зале со стеклянной стеной и с видом на благостно-зеленое пространство травы и опушку леска из молодых сосенок.
Травников набегался, оформляя положенные бумаги и заказывая похоронный автобус, гроб и венки, а теперь, в скорбное солнечное утро, все шло без него, как-то само собой — другие автобусы были заказаны не им, но приехали точно вовремя, и выступавшие сменялись по какому-то без него определенному порядку, и незнакомые люди деловито и в очередь несли венки. Ася все время держалась за руку, не отходила, а Оля стояла поодаль, рядом с Юлией. Травников слушал, как громко и торжественно говорят о покойном, и смотрел на дочь, на ее испуганное личико, а потом на строгое в печали лицо Юлии, и впервые с удивлением подумал, что Оля похожа на тетку: такой же выпуклый лоб, аккуратные, словно бы стремящиеся не быть замеченными нос и губы; а главное, волосы, обдающие лицо таким неуместным сейчас радостно-золотистым светом. На секунду он встретился с тревожным взглядом дочери и кивнул ей ободряюще, а потом подумал, что с Юлией не поговорил толком, хотя и отвечал на ее короткие и требовательные вопросы по телефону, когда она прилетела из Варшавы, на день раньше прилетела с какого-то там конгресса, вызванная мужем, но к ним на Смоленскую не пришла, встретились утром в морге, а там о чем говорить.