А за широкими стеклами СКП было так покойно, никто не собирался взлетать. Зеленая трава и серый бетон. Кирилл смотрел вдаль и не понял, отчего рядом задвигались, заволновались и вдруг застыли. И почему полковник протянул вперед руку, как бы пытаясь выхватить микрофон у Понизовского. В это же надо было вникнуть: «Пятьсот… Близко город. В кабине дым…» И он дернул за рукав майора с красной повязкой, вместо которого за пультом сидел все время Понизовский, а теперь и того сменил приезжий.
— У кого… дым?
— У Широкова, не слышите, что ли?
Да, конечно, думал Оболенцев, я слышу. Полковник говорил «семнадцатый». Это Широков, Славка, и я приглашал его вечером в гости. А теперь под ним город… Почему же так было легко утром на реке, думал Кирилл, разве можно, чтобы сначала легко, а потом вот так?
Внезапная боль пронзила его. Как два дня назад, когда позвонила Тамара. Но он не думал о причине этой боли, только ’чувствовал ее. И, как прежде, быстро спохватился, нашел выход, спасительную версию, почему ему худо. «Теперь нам не дадут снимать, — думал он. — Теперь уж не дадут. Никогда». И навалился на стол с пультом, почти прижался к Понизовскому.
Он выпрямился, лишь когда полковник отшвырнул микрофон, когда все уже стояли в молчаливом ожидании. А потом полковник сказал:
— Инженера ко мне. И срочно отправить людей к месту падения.
Встали рано, но в Аринске были в девять, а может, в начале одиннадцатого: бегали смотреть на рухнувшую, сдернутую тросом колокольню, да еще час, наверное, прозавтракали и автобус ждали — Антон раз пять ругнул себя за то, что связался со Светланой. Один бы он точно садился теперь в метро, ехал дальше. Он и в роно, в плоский одноэтажный дом, вошел первым и по узкому извилистому коридору шел впереди, как будто ему требовалось найти инспектора, не Светлане. Она почувствовала, что он злится, и притихла; только когда заметила нужную табличку на двери, виновато произнесла: «Здесь».
В комнате, заставленной столами, сидели мужчина в желтой тенниске и строгая женщина с высокой прической. Женщина и сказала, не подняв головы, что нужного им человека нет, и еще: «Подождите». Светлана присела на краешек стула, а Антон остался стоять, теребя ручку своего чемодана.
Маленькие, как в деревенских избах, окна в комнате были открыты, за ними ярко отражала солнце немощеная улица и кричали мальчишки. Если прислушаться, можно было уловить далекий самолетный гул, но Антон не прислушивался.
— Может, в другой раз? — спросил он у Светланы и понял, что делает ей больно. Она только посмотрела в ответ — виновато и просяще.
Тогда-то и хлопнуло что-то вдали. Антон еще подумал, что мальчишки разбили о камень электрическую лампочку. Он сам пацаном их бил ради этого звука. Но теперь, кажется, перед тем был еще какой-то звук, рев даже, громкое гудение — он точно не уловил.
Мужчина посмотрел в окно, а женщина так и не оторвалась от бумаг.
Мальчишки уже не кричали, только улица по-прежнему яростно отражала жаркое не по-утреннему солнце.
А минуты шли, томительные минуты ожидания. И что-то загудело опять, но по-другому, отчетливо было слышно, что это беспрерывно, надрываясь, стонет автомобильный гудок, а потом мимо окон, полыхая красными боками, промчались подряд две пожарные машины.
Светлана посмотрела на Антона, и он в ответ пожал плечами.
Зазвонил телефон, и мужчина — его стол стоял ближе к окну — взял трубку и долго слушал, а потом удивленно и даже с восторгом спросил: «Да ну? За канавой? А фабрика ничего?» Еще послушал и сказал: «Привет, заходи». Положил трубку и повернулся к женщине с высокой прической:
— Представляете, самолет сейчас разбился. За канавой. Чуть во двор фабрики не угодил.
А женщина, все так же не поднимая головы, сказала:
— Я всегда говорила, что они много летают. Днем, ночью. Вот и долетались!
И тут закричала Светлана. Антон даже испугался, заметив, как она изменилась в лице.
— Это он! Он!
Антон кинулся за ней следом по узкому изогнутому коридорчику и подумал, что только он один понял, кого Светлана имела в виду, — Рындина, своего бывшего мужа. И что имела в виду. Еще в училище, когда возвращались со стажировки, Антон услышал в вагоне, как рослый, охочий до спора дядька грозил кому-то, что назло, в отместку пустит свой самосвал с моста в реку, а сам из кабины не выпрыгнет. Он и реку похваливал, какая она у них глубокая, и все повторял одни и те же фразы, заикаясь, захлебываясь словами — ну псих, форменный псих… Рындина, конечно, не поставишь с ним рядом, только ведь и самолет не самосвал: тут только ошибись, и все обернется само собой.