«Если он скажет, что это связано с чем-то другим, — подумала Елена, — то я швырну ему в рожу стакан!» Но, видимо, потраченные двенадцать тысяч рублей убедили логичного участкового, что человек хорошо проверил собственные мотивы, прежде чем платить такие сумасшедшие деньги.
— В нашей деревне никогда не пропадали без вести пожилые люди, — сказал Мишаня. — Точнее, многие разъехались, но никого из них не искала милиция. Что же касается утопленников… Да, здесь тонул человек, но давно, еще до моего рождения. Еще была громкая история: молнией убило ребенка. Это тоже было очень давно. Наконец, в нашей деревне зарезали парня. Он сам был бандит, и никаких особых сомнений в характере этого убийства не было. Его раскрыли почти сразу же. Вот и все громкие события Корчаковки.
— Хорошо, когда так мало громких событий, — она слабо улыбнулась, вытирая слезы.
— Да, наверное. Скучновато немного… И серьезно вас преследуют?
— Очень серьезно… И все преследователи интересуются девяносто вторым годом.
— Девяносто вторым годом… — задумчиво повторил он. — Сам я здесь еще не жил. Мы продали дом на Алтае и переехали в Корчаковку в начале девяносто третьего.
— Если бы что-то было, об этом бы еще помнили.
— Да… Убийство Штейнера тогда еще было на слуху. Люди стали запираться, многие поменяли собак. Мы даже расстроились, подумали, что попали в какой-то бандитский район. У нас на Алтае сроду никто не запирался…
— Получается, Штейнера убили примерно в девяносто втором?
— Не примерно, а точно. Мне крестный все подробно рассказывал… Немного странное совпадение, правда? Единственное убийство за всю историю деревни — и ваша информация. Может, ее исказили, пока передавали? Не утопили, а зарезали?
— Нет, не исказили. Либо это не тот случай, либо в убийстве Штейнера должно быть что-то, связанное с водой. Может, после убийства его оттащили к реке, попытались утопить труп? Вы можете узнать подробности?
— Да. Дядя Витя, наверное, помнит.
— Кто это?
— Крестный. Он был участковым до меня… Но сегодня не получится.
— Я здесь пробуду сколько надо.
— Здесь? В Корчаковке?!
— Да нет, в Новосибирске. У меня там подруга живет, она врач. Я вам ее телефон оставлю? И есть еще мой мобильный. Запишите, пожалуйста. Меня Лена зовут… Вдруг что-то важное узнаете?
— Давайте, — согласился Мишаня.
Она достала электронную записную книжку — он покосился завистливо — стала водить по ней черной палочкой.
— Не могу до подруги дозвониться, — пожаловалась она. — Может, в командировку уехала? Тогда я буду в гостинице… А вам можно позвонить?
Они обменялись телефонами, девушка вышла из опорного пункта. Мишаня смотрел в окно, как она идет по улице к автобусной остановке.
Он вздохнул: «Вот жизнь у людей! Мотаются за двенадцать тысяч туда-сюда! Жалуются на преследования… Скорее всего, богатая московская фантазерка. Правильно сегодня говорили: деньги людям девать некуда!»
Тем не менее, ее жалобы и обмолвки засели у него в мозгу, как заноза. Мишаня не мог избавиться от ощущения, что история москвички наложилась на какую-то его собственную историю — одна несообразность на другую. «Да что же это? — думал он. — Какую здешнюю глупость напомнила мне глупость ее истории?»
Елена тоже была задета разговором. Впервые за все последнее время она столкнулась с нормальной человеческой реакцией. Разговор с генералом Андриевским виделся отсюда, с этого наполненного теплом и пылью пятачка на краю дороги как дурной сон, как что-то тяжкое и унизительное. Ведь не преступником она к нему пришла и даже не просителем — обычным человеком к такому же человеку. Пережив его равнодушно-насмешливый взгляд и эти слова: «Вы прекрасно знаете, почему за вами следят… Вам страшно, и вы пришли выяснить, а я человек с принципами», — она цитировала себе, чтобы успокоиться и не заплакать в том кабинете с красной ковровой дорожкой: «Фуражка деформирует голову». Но тут тоже был человек в фуражке.
В фуражке, но не в Москве… Елена редко признавалась себе, что так и не привыкла к столице. Она победила этот город материально — она стала независимой и богатой, она соответствовала его требованиям в том, что касалось одежды, досуга, профессии. Но морально она в Москву не вписалась. Более того, если еще десять лет назад Елена любила этот город, то теперь это чувство заглохло в ней. Иногда она пыталась воскресить в себе почти молитвенное отношение к Москве, свойственное ей в ранней молодости, но оно не воскрешалось.