— Поясните, пожалуйста.
— Что же вы остановились? Пойдемте! Можно ведь и на ходу разговаривать!
— Мы никуда не пойдем, пока вы не поясните.
— Насчет легкомысленности?
— И насчет легкомысленности тоже.
— Вы считаете, что все началось со звонка Долгушиной мне. Я должен быть у вас под подозрением. А вы так себя ведете… Все мне рассказываете. Это неосторожно. Вам следует быть намного серьезнее, если уж ввязались в такое дело.
— В какое дело?
— Дело, в котором вы задаете какой-то глупый вопрос посторонней пенсионерке, а вас за это преследуют, по вашим же словам, два месяца. И не факт, что милиция. Вот какое дело.
— Так как все-таки с ответом на мой первый вопрос?
— Насчет подруги? Это несложно. Вы оставили мне ее телефон. По нему я определил хозяйку. Потом позвонил своим однокурсникам из Новосибирска. Один из них как раз оформлял этот несчастный случай. Вот и все. Теперь мы можем идти?
— Извините, — сказала она.
— Не за что извиняться. Наоборот, я хотел бы сказать вам: вы, женщины, имеете немного странную логику.
— Удивительно мудрая мысль. И, главное, оригинальная. Она делает вам честь.
— Не сердитесь. Я просто считаю, что вы либо занимаетесь своим расследованием и тогда выполняете определенные требования, в том числе, требования безопасности, либо не занимаетесь им. Но у вас, как я понял, выбора нет. Вы предполагали, что вашу подругу могли сбить нарочно?
— Предполагала.
— Ну вот. Значит, это дело может быть довольно опасным.
— Я сейчас не думаю, что ее могли сбить в связи со мной.
— Почему?
— Да потому, что прежде чем сбить ее, должны были сбить меня. Уж я-то побольше нее знаю об этом деле! Она — моя случайная собеседница одиннадцать лет назад. И случайная собеседница два месяца назад. Нет никакого смысла убирать ее, пока я сама гуляю по этой земле и способна плодить сотнями новых случайных собеседников. Вот вы, например, тоже один из них.
— Мы пришли.
Они стояли на берегу речки, по колено мокрые и грязные. От воды несло теплом, настоящие клубы пара окутывали все пространство справа от Елены и Михайлова. Пар запутывался в ветвях ивы, склонившейся над водой. Как он растворялся в вышине, было незаметно — небо сегодня было низкое и белое, цвета тумана. Казалось, речка напоила своими теплыми испарениями не только Корчаковку, но и весь Новосибирск, заполнила туманом мир. Стояла глубокая тишина.
Елена повернула голову налево: невозможно было представить пейзаж, более далекий от того, который хранился в ее памяти — тот был ясный, пронзительно солнечный, тонко прорисованный, как современное цифровое изображение. Сейчас она видела перед собой уходящий наверх скос, покрытый белыми ошметками. Кленовые листья, еще упругие, сочные, пятипало растопыривались из-под снега. Откуда-то сверху тек ручеек, изредка показываясь на поверхности зеленой стеклянистой травы. То, что было выше, мутно размывалось из-за влажного воздуха.
— Вот здесь дом Штейнера, — сказал участковый шепотом. — Его продают те самые хозяева, которые въехали в девяносто третьем году… Обманула их мать Штейнера, чего уж там. Никто из местных даже приблизиться к этому дому не хотел! Там, говорят, кровь намертво впиталась и в пол, и в стены. Шабашники только закрасили немного… Она ведь и нам пыталась его продать, но мы-то не совсем чужие были, у нас здесь родственники… А этим втюхали, городским-то. Это потом уж они узнали, какое сокровище приобрели.
— Они живут здесь?
— Нет, это дача… Да они здесь за десять лет если два месяца провели, то хорошо. Видимо, не смогли побороть отвращения. Ну, правда, посадили клубнику там, малину, цветы развели. А спали на летней кухне! — Он тихо засмеялся. — Но ведь они за копейки его купили. Потеря небольшая…
— Ой!
Елена поскользнулась и чуть не упала. На снегу осталась ярко-желтая полоса: кленовые листья. Это они коварно прятались под снегом, превращая откос в гладкую горку.
— Осторожнее! — Михайлов взял ее под руку.
Она остановилась, успокаивая дыхание. Повернулась лицом к реке — и увидела только черное неподвижное стекло, на котором медленно кружилась белая вата тумана. Всю прибрежную кромку засыпали листья. Они тоже тихо двигались: от берега, к берегу, от берега, к берегу.
— Какой дьявольский вальс! — сказала она, вдыхая теплый кисловатый воздух. — С детства обожаю запах преющей листвы!
— Да, красиво, — согласился участковый.
Она посмотрела на железнодорожную насыпь, поднимающуюся за туманом, на ивы, склонившиеся над водой, на желто-бурые дорожки собственных следов и вдруг поняла отчетливо — с такой потрясающей ясностью, какой, наверное, никогда раньше не ощущала: да, это случилось здесь. Именно здесь прошла женщина в белом. Елене показалось, что она узнает каждую кочку, что трава, по которой бежит ручеек — это та самая трава, что она каким-то чудом сохранилась за одиннадцать лет и теперь передает ей свои воспоминания.