Довольно скорбный вид был у потрепанного продавца содовой перед дверью распивочной, но едва они вошли и неискушенный разум Яна открыл шлюзы смеха, Рудда забыл свои назидания.
— Слушай, — сказал Ян, поднимая бутылку. — Серебро испытывают в тигле, золото в печи, а мы возьмем Котерака на зуб, попробуем, к чему он пригоден. Ты не боишься? Твои неправые дела смердят Ветхим заветом! Ах ты, бородатый, лохматый старый ростовщик, кому ты нужен и кто тебя не проклинает?
Узкое лицо еврея, с носом, похожим на полураскрытый нож, склонилось над кассой. Он ничего не отвечает, он — как луна. Но тогда водка — ночь, и лунный серп плывет по этой ночи, чтобы косить гуляк. Вы ворвались как вихрь — рассеять тьму этого места, по ваши веселые клики поглотит ночь. Котерак не улыбается и не сердится. Пейте — его подвалы глубоки, и касса вместительна.
— Довольно, — сказал Рудда, — ведь мы хотим подыскать тебе работу. Или ты собрался торчать здесь до вечера?
Пекарь ответил:
— Я готов идти, но не могу, потому что ты веселей, чем обычно; давай же плавать и реять, как две соринки в полном стакане.
Еврей зажег лампу, длинные тени легли на пол и переломились, достигнув стены.
— Ладно. Время не ждет, налей нам обоим немного вина, Котерак, и все запиши за нами. Пошли.
Бенешовская улица подвинулась на два шага навстречу пьяным, дождь сияния обливал их, когда они проходили под фонарями, горбатая мостовая ложилась им под ноги.
Oй! Эй! В начале ночи трубит и гогочет великий безумец, дух опьянения, — голос его разносится по всей земле и слышен повсюду. Эй, настает ночь, веселье, забвенье попойки!
— Давай вернемся в корчму, — сказал Ян, прислушиваясь к своим голосам.
Торговец содовой согласился, по прямая улица заставила их идти прямо, и они но могли изменить направления. В конце же улицы, ведущей от корчмы Котерака, находилась пекарня Панека; они остановились у входа и, поскольку хозяин не показывался, вошли без приглашения, громко хлопнув дверью.
Эй, мастер! — крикнул Ян, когда толстяк в шлепанцах обернулся к ним от корыта с тестом. — Поздоровайся с нами, да не будь неуступчивым в сердце, твои уста молчаливы, ну а мы-то ведь пили вино! Го-го, пекарь, чего злишься? У меня тоже был колпак в муке и белая спина!
Уходите, уходите из моей пекарня! — ответпл Панек. — Катитесь вон, пьяницы!
Что? — промолвил Рудда, подступая к нему. — Коли я покачусь, то уж и тебя прихвачу. Разрази тебя гром, неужто ты такой гордый, что ответить не можешь? Я еще не забыл, как ты Маргоуловы денежки в карты просаживал!
Игра губит человека, — вставил Маргоул, — однако мы пришли не затем, чтобы подымать тебя на смех; я хотел попросить, мастер, не найдется ли в твоей пекарне для меня работы?
То, что я слышал, непохоже на просьбу, — буркнул хозяин.
Совершенно верно, — заметил Рудда, — ты правильно понял.
Тем не менее гнев обоих начал сникать, и они быстро подвигались к согласию.
А зачем вы ломаете двери в пекарнях? Коли пьяны, почему дома но сидите? Кабы я вас не знал, что же бы мне оставалось делать, как не указать вам на дверь?
Сам, что ли, никогда не напивался? — возразили они. — Не случалось разве тебе по воскресным дням ужо к девяти часам валяться у Котерака на столе, наклюкавшись вдрызг?
Ладно, чего зря болтать, — сказал Панек. — Коли ты, Ян, и впрямь у меня работать хочешь, то я рассчитаю своего подмастерья. Да или нет?
— Об этом я тебя и просил, — ответил Ян.
Богатый творит неправду, да еще задирает нос; бедный сносит обиду молча, но Рудда — отнюдь не смиренный бедняк, а Маргоул был слишком разгорячен вином. И все-таки, отвечай они Панеку иначе, не так, как они отвечали, Ян Маргоул остался бы без работы. Тут Яна выручило опьянение. Один из двух подмастерьев Панека получит расчет, и это Ян отнимет у него работу. Огонь не погасишь огнем, а кривду кривдой, и Ян Маргоул, став такой ценой подручным пекаря, не больно радовался.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Улица Лужа дырява с обоих концов и петляет от дома к дому; в начале ее валяется куча строительного мусора, в конце — водовозная повозка с разбитой бочкой. Узкая, глубокая, кривая, разъезженная дорога, где колеса вязнут по ступицу, была бы не страшной, если б вела к виселице скоробогачей; ее условный ужас определен ее репутацией в городе. Коллегия братьев школьного ордена и величественный дом барышника торчат на обоих концах этой улицы болезней и страхов, словно подъятый перст божий и длань жандарма. А в пределах этой части города то тут, то там на разные голоса выкликает горе да громогласно заявляет о себе мечта, когда бедняки толкуют о Страшном суде; за вычетом этого, только похабные слова да непристойные рисунки кричат с дощатых заборов. О городские девушки, закройте лица, если уж никак нельзя вам миновать сей Лужи!