В эту минуту мимо безобразной поросли из прутьев, долженствовавшей служить оградой и украшением дома, прошли двое — Дейл и Рудда.
Доброе утро, — поздоровался дорожный мастер, которого все еще не сломили годы. — Мы зашли условиться насчет того, чтоб заглянуть в «Глинянку» — ведь завтра опять воскресенье.
На этот раз воскресенье опоздало, — ответил Ян. — Я болен.
И, пропуская все шутки мимо ушей, он стал рассказывать о Яне Йозефе.
— Не стоит сердиться на парня, — заметил торговец содовой. — Чего ты уперся, зачем тебе, чтоб твой сын подчинялся дурацким гимназическим правилам? Коли у него голова на плечах, не пропадет.
Как ты, — съязвил Дейл.
Мой пример неплох, — возразил Рудда, забыв обо всех своих бедах и о службе в синагоге. — Я сам себе хозяин.
Ян опечалился.
— Сказал бы я тебе, кто ты есть, милый мой, — проговорил он, поднимая лихорадочно блестевшие глаза.
Дейл, чья душа оставалась вся на дорогах, хотел было напомнить о «Глинянке», но Ян уже говорил:
— Никогда еще не было более жалкого помела, чем ты, Рудда. Никогда так не унижали просвещенного человека, как унижен ты среди прочих просвещенных в раввинов. Твой котелок — посмешище, и старое лицо твое — посмешище. Когда ты говоришь, они готовы лопнуть со смеху, в ответ на твою печаль они хихикают, и пинок ногой — вот твоя награда. Ты помогал мне в беде, а я не вернул тебе долга. Может, расплачусь хоть отчасти, сказав тебе правду.
Продавец содовой таил в себе дар безрассудства, который делал его способным постигать больше, чем слова. Стоя за своим ларьком, он упорно размышлял о соотношениях начала и конца, рисуя пальцем лежачую восьмерку — символ бесконечности. Эта утаенная склонность роднила резонера с Яном. Однако из моря, обозначаемого грозным словом «ничто», выступал остров мыслящего Руддова бытия. Теперь же у ног Маргоула открылась, хоть и неглубокая, яма, чтобы поглотить и так-то малое достоинство Рудды. Но кем станет он, лишенный и этой малости? Найдет ли свой опорный камень? Рудда стоял среди них под утренним солнцем, ударенный старой правдой. Длинная шутовская фигура его клонилась, готовая рухнуть, пока ее не выпрямило негодование.
— Молчи! — прохрипел он, со злости не в силах перевести дух. — Молчи, дурень, которому изменили все пять чувств! Плевать мне на твои долги и на твою дружбу!
И он поднял руки, словно взывал ко всему миру. Дорожный мастер воткнул лопату в песок и не сказал ничего. Тишина плыла по дуге времени, как звезда. Когда она уплыла, Ян спросил:
Что мне делать?
Не знаю, — ответил Дейл. — Я слишком стар, чтобы исправлять ваши глупости. В чем дело? Может ли продавец содовой сохранять достоинство? Да все наши шуты гороховые прогонят его тогда с площади и посмеются над ним еще того пуще! Рудда — образованный еврей и служит в синагоге, не соблюдая субботы, но получая плату за свой грех. Мог бы ты, к примеру, печь опресноки, а я — подрабатывать, служа церковным сторожем?
Когда он кончил, опять стало тихо, и в молниях изумления старый Ян но мог разглядеть ни города, ни друзей. Он был одинок, его правая рука поднялась в пустоте и снова упала.
Рудда ушел, чтоб никогда не вернуться, а Ян Йозеф, единственная моя надежда в игре, изменяет.
Бешенство оскалило свое изможденное лицо, на котором оставили след все видения, все бури, сколько их есть на склонах гор. Го-го! — уже когтит и терзает многократного безумца крохотное сомненье, нет ли ключа в замке?
Этот день велик, и он не канет бесследно, потому что с него начинается Янова смерть.
Ну же, бедное мое повествование, быстрей вперед!
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ход событий темнел, и побеленные стены покрывались цветом старости. Неуместно прекрасный вечер однажды медленно угасал, и огненные тучи стояли на западе вдоль горизонта, как горная цепь. Город укладывался в пыль — он еще поворочается, поелозит по тротуару местного корсо, займется любовью без последствий, будет пить, бражничать и веселиться. Продавец содовой убрал свой ларек, дорожный мастер сидит у себя на завалинке, и две сострадательные думы голубями спускаются на конек Маргоулова дома.
— Спишь? — спросила жена, и Ян, не поворачивая головы, ответил:
— Как я могу спать?
И снова вокруг постели наслаивается тишина, только в тиши темнот проскулит порой собака на дворе. Шествует ночь — и с ней безмолвие смерти. Когда-нибудь бурлящим половодьем хлынет Табор[5] на это место, и оно будет вспахано, как новь, и бедняки будут в чести. Но далеко еще гремит слава народных сборищ, и ты утрачен, о Иерусалим! Еще длится ночь, и после нее не взойдет день толп.