— Не хватало этого последнего унижения… — сказал Ян, отказываясь от пищи, и вдруг разрыдался.
Высока гора страданий — и кто может следовать за умирающим, кроме Йозефины? Кто коснется его ран без дрожи? Ян Йозеф выплакал все слезы и лежит у подножия, бессильный сделать больше, чем принести вино. Минутка забытья, о дай уснуть, снизойди, слети, пусть разорвется надвое великое страданье, а ты взойди, крошечная, мерцающая звездочка покоя! О, если б мог померкнуть мозг, измученный такой пыткой!
Дни проплывают, за ними ночи: первая, вторая, третья. Ты умираешь — чего же более? Ведь ты был рабочий, эта честь у тебя не отнимется, но где же плата? Ян Йозеф, несчастный двоечник, теперь уснул. Если б ты мог встать, то встал бы и, отыскав его учебники, бережно подсунул бы ему под голову, чтоб сын поумнел во сне, — ты ведь всегда верил сказкам. А что ты скажешь Йозефине? Никогда еще так властно не рвалось из души твоей слово, но ты его удерживаешь, ты молчишь. Вот стоит она, и ты отвечаешь ей за все годы улыбкой мудреца.
За дверью лежит ворох соломы, и всякий раз, выйдя из комнаты, Йозефина вяжет из соломы пекарские венички. Такие венички продаются по пятаку — ведь нужно, чтоб ты ушел из жизни сытый и окруженный заботами врача. И Ян Йозеф не ходит в школу, а работает но пяти часов у охапки соломы.
Тебя обманывают, Ян Маргоул!
Гений смерти, трубя в кривой рог, вдруг ужаснулся делу своих рук, и корона ледяного пота на Яновых висках высохла. Болезнь замедлила карьер, как будто но могла угнаться за женщиной, мужчиной и подростком, бегущими вперегонки. Го-го, уж не поднимется ли знамя поражения, затоптанное, скомканное в пыли?
Что со мной? — заговорил Ян Маргоул, стараясь забыть о своем беспамятстве. — Это был только бред, все, что случилось вчера, и все, что произошло после того разговора с Руддой. Пусть он не сердится больше, пусть придет ко мне, пока я сам не могу встать и навестить его. Восемь суток борюсь я со слабостью, но мрак уже рассеялся. Я вовсе не так болен, как думаете вы со своим доктором. Вот встану на ноги, и как-нибудь в воскресенье мы сходим в «Глинянку», где мы певали. О земля, о город, я возвращаюсь из дальнего странствования. Надельготы по-прежнему стоят на месте, нашего дома на площади никто не разрушил, и не исчезла ни одна из четырех стран света. О чем же тужить, Йозефина?
Конечно, — ответила она, задыхаясь от героического усилия, — десяти дней не пройдет, как ты встанешь. И сколько же тебя ждет работы, Ян! Дрова не наколоты, весь двор в беспорядке с тех пор, как ты слег. Отдохни пока, твои силы скоро понадобятся в хозяйстве!
Теперь Ян мог поговорить и с Дейлом. Тот пришел в своем старом фартуке, давно потерявшем свой цвет от солнца и пыли дорог.
Ну, Ян, — сказал он, раздув свою надежду до ослепительного сияния, — долго ли еще будешь ты бездельничать? Панек в нетерпенье, а мы без тебя даже спеть как следует не можем.
Ах, — выдохнул Ян так, словно в этот миг его озарило страшным блеском, — я только что сам верил в эту ложь, но я уж пс вернусь к вам. Хорошенько слушайте, Дейл, что я сейчас скажу. Недели не пройдет — я умру.
Что?! — возразил тот, маскируя свое здоровье бесстыдным притворством. — Что же тогда делать мне, семидесятилетнему старику, копающемуся в дорожной пыли, мне, насквозь разъеденному всякими хворобами?
— Пусть Дейл возьмет мою трость и очки, — отдал Ян последнее распоряжение. — А Рудде посылаю девять книг, оставшихся у меня.
Дейл поднялся во весь свой рост, и руки его скрестились над дарами, которые он прижал к груди. Поверив ясновидению Яна, он смог произнести только:
— Прощай!
В начале вечера взошел молодой месяц как символ прибывающей печали. Врач пришел в ужас, когда ртутный столбик подполз к сорока — за этой гранью лежит уже царство призраков, — и, ясно видя белый саван, окутывавший Яна, он сказал:
— Больной спешит к тому берегу.
— Иду и слышу — в усадьбах петухи поют, по кто это шагает впереди? Франтишек Дурдил!
Горячка Яна была последней битвой. Пораженный участок спинного мозга размягчился, изменив свой цвет, и волны отравленной крови бушевали из последних сил.
Йозефина, стоя между окном и постелью больного, приняла последний привет. Слова, хотя еле слышные, были ужасны, но страшней было то, что за ними последовало. Лицо Яна сделалось вдруг совершенно спокойным, только в багровом тумане горячки блестели глаза и уже онемевшие губы улыбались навстречу смерти. Вдруг свирепая судорога полоснула это лицо, словно копыто дьявола пли коготь тигра. Не ужас исказил эту маску безумия — гримаса смеха. Пять часов терзала буря бедное тело, поднимаясь от бедер вверх и опускаясь обратно. На шестом часу, в разгар припадка, замученный, исстрадавшийся Ян скончался.