На рубеже 20-х и 30-х годов Ванчура, который в романах «Пекарь Ян Маргоул» и «Поля пахоты и войны» во многом был близок концепции пролетарской литературы, принимает основные установки поэтизма. «Современное искусство, — говорит он в ту пору, — движется к чистоте поэзии. Оно все более удаляется от сферы рациональности и идеологии, обращаясь к интуиции и воображению»[10]. Это убеждение сказывается и на ванчуровском понимании романа: «драма, роман, эпос, сонет — суть поэзия и та же красота, только по-разному организованные»[11]. Фабула, утверждает он вслед за Незвалом, не имеет большего значения, чем любая словесная фигура, это такой же развернутый поэтический образ.
В его романах этого периода («Последний суд», 1929; «Смертельная тяжба», 1930) немалую роль играет формальный эксперимент: в первом — метафоры, поэтические образы подчас заменяют эпическое повествование, «создают единый поток речи — или, лучше, поэзии — и принуждают свою просодию к подобиям решения музыкального или изобразительного»;[12] во втором — вскрывается эпический и метафорический заряд пословиц и поговорок. Но и в этих романах Ванчура остается антибуржуазным писателем. В «Последнем суде» он раскрывает формальный характер буржуазного правосудия, показывает солидарность и гуманизм простых людей. В «Смертельной тяжбе» — этой пародии на «судебные истории с остроумным агентом» — в противовес релятивизму, свойственному произведениям Карела Чапека, в частности его «Рассказам из одного и из другого кармана» (1029), выдвигается жизнерадостный оптимизм, своего рода новое раблезианство. «Бравые» ванчуровские герои сознают приближение «нового века» и готовы, «пусть даже с подпаленной бородой», быть «при том празднике, когда в мире начнется генеральная уборка».
В ту пору Ванчура был убежден, что, в отличие от документального репортажа, эпическая поэзия, к которой он относил роман, должна исходить из вечной, древней, как мир, схемы «героизма, веры, страсти, преступления и смерти». И в поисках подлинно эпического сюжета он обращается к истории. В основу романа «Маркета Лазарова» легло семейного предание о том, что среди древних прародичей Ванчуры были мятежные рыцари, но желавшие покориться королю и промышлявшие грабежом на больших дорогах. Скучной обыденности мещанского мира, мира измельчавших людей и измельчавших страстей, в романе противостоят сильные характеры, «безумство храбрых», и безрассудство любви.
Историзм этого произведения заключается не в документальной достоверности, но в правдоподобии костюмов и реквизита, а в постижении духа и основных движущих сил отдаленной эпохи. Абсолютизм, опирающийся на поддержку городов, а подспудно — и крестьянской массы, кладет предел разбойной рыцарской вольнице. В монастырях и университетах под покровом богословия и схоластики зарождается гуманистический взгляд на мир. Этот стык времен писатель запечатлевает в персонажах, очерченных скупо, но выпукло и резко.
Вот они. Суровый и непреклонный Козлик, старый матерый волк, признающий одно право — право сильного, один закон — закон войны. Крупный и бесстрашный хищник, он не нападает без предупреждения, не убивает и не грабит без нужды. Лазар — хищник помельче, своими повадками напоминающий лису пли шакала. Он предпочитает нападать неожиданно, из-за угла, да и то преимущественно на безоружных. Этот хитрый лицемер откупится и от короля, и от бога, но никогда не уступит добычи. Выходец из крестьян капитан Пиво пробился к власти благодаря житейской хватке и уму. Верный слуга короля, он тем не менее осуществляет свою миссию нехотя и неторопливо, а пуще всего ненавидит надутых родовой спесью аристократов вроде старого графа Кристиана. Жена Козлика, добросердечная и мудрая пани Катержина, с пафосом героини греческой трагедии провозглашающая в конце романа верность «старым временам», завершает этот групповой портрет носителей устоев феодального мира.
Младшее поколение — дети. Козлика Миколаш и Александра, дочь Лазара Маркета, молодой граф Кристиан — уже затронуто веяниями новой эпохи. Затронуто по-разному. У Мнколаша и Александры эти веяния проявляются в решимости отстаивать свое право на любовь даже против родительского авторитета. У Маркеты — не только в самоотверженной любви, заставляющей ее, слабую и нежную, восстать против отцовской воли и нарушить самое святое — религиозный обет, но и в познании несоответствия между евангельской проповедью и реальными законами хищнического мира, в мечте об установлении царства добра. У молодого графа Кристиана — в гуманности и утонченности образованного человека, в гамлетовских сомнениях, в противоречии рассудка, чувства и воли.