Наконец и адресат рассказа — это не безличный читатель, а люди с определенными взглядами и вкусами, и автор обращается к ним с разъяснениями и оговорками. Более того, они вовлекаются в само действие. Рассказчик не только апеллирует к их жизненному опыту («Разве это не ваш спор? Не была ваша надежда выкрадена так же, как надежда Лазара?»), но и смотрит на происходящее их глазами. В романе появляются слова: «мы видим…», «вы видите…». Это уже не рассказ, а показ. Показ с точки зрения героя, показ с нашей, читательской точки зрения и показ с точки зрения повествователя («я вижу…»). Эпическое повествование оказывается на грани лирики и кинодраматургии.
Для эпоса характерно повествование в прошедшем времени. Лирика, в основе которой лежит переживание, сиюминутна. И Ванчура все время прерывает поток событий, ибо это необходимо для их эмоциональной оценки. В каждый момент действия рядом с персонажем оказывается свидетель и судья. Часто Ванчура, подобно современному кинорежиссеру, заставляет героев застыть на месте. Этим он усиливает момент ожидания, заставляет читателя анализировать и оценивать происходящее. Автоматизм восприятия постоянно нарушается. Как поведет себя персонаж? — то и дело спрашивает рассказчик. И читатель ощущает, что перед ним множественность решений. Осуществляется же самое вероятное из них, а подчас — и самое неожиданное, поскольку максимально вероятной оказывается не внешняя, поверхностная, а более глубокая, внутренняя мотивировка. Следуя правилам киноискусства, Ванчура строит действие как ряд драматических эпизодов, перемежает планы, даст разные ракурсы. Примечательна пятая глава, где повторно, уже с иной точки зрения, изображается решающая битва между полком гейтмана Пиво и шайкой Козлика. Короткими наплывами, как в кино, возникают картины прошлого.
«Дух, поэтичность и кровь»[14] — вот три требования к роману, которые выдвигал в этот период Ванчура и которыми нарочито ограничивался. И «Маркета Лазарова» в полной мере отвечала этим требованиям. «Дух», то есть глубина авторской мысли, и «кровь», то есть жизненность и полнокровность изображения, сочетаются здесь с подлинной поэтичностью. Сама фабула романа — развернутый поэтический образ («божья невеста» Маркета становится земной невестой), а сюжетные повторы, контрасты и параллели выступают как соответствия поэтическим фигурам. Этой балладической эпике созвучна речь, лаконичная и взволнованная, как бы находящаяся под током высокого напряжения, возникающего от столкновения разных стилистических сфер — простого повествовательного слова и яркой метафоричности, торжественной архаики и разговорности.
И все же прогрессивной критике и прогрессивному читателю роман Ванчуры, вышедший в разгар экономического кризиса, голодных походов, забастовок и локаутов, в момент, когда ужо начала вырисовываться угроза новой войны, казался слишком далеким от современности. «Вы отказываете мне в праве на балладу, — возражал Ванчура, выступая перед молодежной аудиторией, — это все равно, как если бы я отказывал вам, молодым, в праве на любовь…»[15] В полемике, развернувшейся после этого выступления, да и вообще в критических статьях о творчество Ванчуры, написанных в те годы некоторыми представителями левого литературного фронта, порой звучало слишком прямолинейное требование актуальности. В свою очередь, и Ванчура, справедливо отстаивая специфику литературы как поэтического искусства, исходил из ошибочного разделения ее чисто эстетических и практических задач. И широкая дискуссия на тему «Поэт и общество», в которой приняли участие не только такие видные прогрессивные критики, как Бедржих Вацлавек и Ф. Кс. Шальда, но и рабочие читатели, не прошла для него даром.