— На словах.
— Вероятно, — согласился драгоман. — Случалось, что кто-то из них внезапно исчезал: кого-то убивали, кому-то доводилось видеть смерть своих родных и близких, отправлять детей и жён в тюрьму — по настоянию Су Шуня, но так или иначе, весь чиновный люд покорно склонял голову перед его железной волей. Какому-нибудь третьеразрядному писарю придворного ведомства легче было самому расстаться с жизнью, лишь бы не попасть под подозрение в измене родине.
— Это серьёзно?
— Совершенно. Господин Су Шунь умело пользовался механизмом поголовной преданности богдыхану и возвеличивал себя неимоверно.
Не знаю, как сейчас, — сказал Татаринов, — но в мою бытность его имя наводило страх и ужас. Наш переводчик Попов, давно уже бытующий в Пекине как член Духовной миссии, говорил мне, что министр налогов Су Шунь, маскируя личную выгоду интересами двора и нуждами народа, сколотил состояние, позволяющее ему содержать целую армию шпионов и осведомителей. Трибунал, прокурорский приказ, палата уголовных дел и военное ведомство целиком и полностью зависят от его щедрот.
Главнокомандующий правительственной армией Сэн Ван, дядя богдыхана, получает жалованье из рук господина Су Шуня. «Наш министр налогов сидит на мешках с золотом, но ходит в одном платье и ест обычную чумизу», — так говорят китайцы и ещё больше преклоняются перед своим кумиром.
— Чем он руководствуется как политик? — озабоченно спросил Игнатьев, всё больше поражаясь осведомлённости Татаринова.
— Лозунгом: «Превыше всего — дух».
— И тем, что раньше было лучше?
— Да. Он сторонник самоизоляции, самосохранения Китая.
— Интересно, есть ли у него враги?
— По всей видимости, были, — ответил драгоман. — Опытный интриган, мифотворец, до тонкости изучивший тайное искусство управления людьми, предсказатель будущего, гордый и вдохновенный льстец, краснобай и деспот, он убирает неугодных так искусно, что в глазах большинства своих друзей остаётся вне всяких подозрений — скромным, честным и миролюбивым.
— Придворным занудой, — рассмеялся Николай, прекрасно понимая, что иметь своим врагом такого «скромника» довольно неприятно: тяжко и опасно.
— Попов рассказывал, что одно время ходили упорные слухи о маниакальной кровожадности Су Шуня: поговаривали о его влечении к мучительству. Он посещал камеры пыток — «оранжерею признаний» и сам придумывал новые казни. Разумеется, эти сплетни, за распространение которых грозила лютая смерть, кое-что добавляют к образу министра налогов, вызывающему поголовный страх и оголтелую любовь, которые в своей совокупности заменяют общенародную славу — символ счастья и совершенства пути.
— Весьма занятно, — произнёс Игнатьев, и они надолго замолчали.
Кони мчали резво, словно упивались своей прытью, и ездовой изредка, для форсу, щёлкал над ними кнутом.
Высоко в небе заливался жаворонок, над обочинами мельтешили бабочки, цвиркали кузнечики, от колёс отскакивали длиннобудылые зелёные «кобылки».
По сторонам дороги цвёл шиповник и боярышник.
Низинки зарастали крапивой, на пригорках зацветал золототысячник, плёлся мышиный горошек, и путалась в бурьяне повитель.
А впереди, насколько видел глаз, цвели тюльпаны, полыхали маки — бескрайний алый шёлк степной весны, колеблемый дыханием небес.
После полудня дорога пошла в гору.
Сначала они взбирались на каменистое плато, затем долго, со скрипом, спускались вдоль берега безымянной речки, пересекли её и круто взяли влево, втянувшись в горное ущелье, узкое и непомерно мрачное. Трудно сказать отчего, но кони тревожились больше обычного, а казаки оглядывались по сторонам, хотелось как можно скорее миновать эту угрюмую теснину островерхих каменных громад.
Татаринов сказал, что где-то здесь, в этих скалистых отрогах добывают золото и ртуть, изумруды, сурьму и мышьяк.
Выбравшись из ущелья, остановились возле небольшого озера, окружённого гигантскими камнями и плакучими ивами.
В озере набрали рыбы: ловили ведром и руками. Загоняли гуртом в травяные мешки.
— На утрешнюю зорю бы сюда, — выжимая мокрые казачьи шаровары, проговорил хитроглазый Курихин, явно предлагая стать биваком, но Игнатьев показал на часы: — Надо торопиться.
Насобирали хвороста и разожгли костёр. Распотрошили, почистили улов: несколько десятков окуней и щук.
Сварили уху, большими ломтями нарезали хлеб, дружно пошвыркали хлёбово.
Отварную рыбу оставили на ужин.
— Не всё сразу, — по-хозяйски распорядился камердинер Дмитрий Скачков, и хорунжий поддержал его, стряхивая с колен хлебные крошки: