— В равной мере это относится и к дипломатии, — тоном единомышленника заметил Николай. — Слишком трусим, лебезим перед Европой, предательски идём ей на уступки.
— Они всю жизнь используют Россию в своих целях.
— Всему виной наше извечное желание прийти кому-нибудь на помощь, наша православная отзывчивость, — сказал Игнатьев. — А Европа это голый практицизм и никаких иллюзий.
— Кроме одной, — солидарно усмехнулся Лихачёв, — иллюзии на счёт своей исключительности.
— Самообман — давний недуг Европы. Французы, а особенно парижане, считают, что они всё знают, и нет такого явления, которого они бы не сумели объяснить. При этом, они на редкость поверхностны, впрочем, как всякие самонадеянные люди, которым ни до чего нет дела, кроме как до собственного остроумия или, если удаётся, красноречия. Но красноречие их, — сказал Игнатьев, — пустопорожнее, чем-то напоминающее рождественские хлопушки и ёлочные шары: праздник миновал и все о них забыли. — Он раздражённо хмыкнул и какое-то время молчал, сосредоточив своё внимание на ламповом огне, затем продолжил: — Жить сейчас, сию минуту — это всё, что требует от вас Париж. Не стоит труда думать; главное, уметь пользоваться общедоступными мнениями и социальными законами.
— Я слышал, жители предместий ненавидят парижан с момента своего рождения.
— Это роднит все столицы. Голодный мастер никогда не будет думать так, как сытый слуга, а сытый лакей всю жизнь испытывает зависть к пресыщенному аристократу.
— Чем чаще меняются блюда на столе у господ, тем привередливее в еде прислуга? — с вопросительной интонацией проговорил Лихачёв и внимательно посмотрел на собеседника, словно хотел уловить выражение его глаз. Игнатьев согласно кивнул и задумчиво потёр висок. — Это также верно, как и то, что нужда всегда реальна. «Возле кормушки царит толчея», так говорят китайцы.
— Мудрый народ, — заметил Лихачёв, — но я не понимаю, отчего они отказались от оружия и не желают утвердить границы?
— Я думаю, это происки Англии: она вполне могла потребовать от Китая не иметь дела с нами до тех пор, пока её дипломаты не добьются поставленной перед собой цели. — Он сказал об Англии, но почему-то вспомнилось лицо Су Шуня: голый шишковатый череп, густые низко нависающие брови, затенявшие и без того глубоко сидящие глаза, что придавало им угрюмо-настороженное выражение, и неприятно широкие скулы. Вспомнилось и то, что он интуитивно угадал слабую струнку Су Шуня, но сыграть на ней ему не удалось. Ему даже показалось, что Су Шунь догадался об этом и намеренно держал его на расстоянии, не подпускал к себе. Игнатьев много раз пытался завязать знакомство, но старый хитрый лис выскальзывал из рук или кусался.
— Надеюсь, за то время, пока вас не будет в Пекине, правый берег Амура не станет длиннее левого, — шутливо произнёс Лихачёв и слегка склонил голову набок.
— Я постараюсь сделать всё, чтоб этого не произошло, — так же шутливо ответил Игнатьев. — Хотя китайцы поклоняются дракону, а дракон — повелитель воды. — Его лицо вновь стало серьёзным, и Лихачёв облокотился о стол. — Николай Павлович, ваш самовольный отъезд из Пекина сильно осложнит переговоры? Или всё ещё можно исправить?
Николай нахмурился.
— Честно говоря, дело ужасно затянулось; неизвестно, чем и кончится, но, полагаю, богдыхан простит мне моё самовольство: он ведь знает, что нанёс мне обиду, запретил сесть на русский корабль, да и не мне — кто я такой? Всего лишь посланник. Богдыхан нанёс обиду русскому царю, который не то что недоброго слова, недоброго взора не кинул в его сторону.
— А с какого года маньчжуры правят Китаем?
— С одна тысяча шестьсот сорок четвёртого года, с тех пор, как династия Цинов завоевала Китай и создала Богдойское царство.
— Больше двухсот лет, — подсчитал Лихачёв.
— И всё это время мы живём в добрососедстве, не считая мелких ссор. Вернее, жили, пока в наши дела не стала вмешиваться Англия.