Вскоре щёки Игнатьева перестали дёргаться, а пульс пришёл в норму.
— Да, — пробормотал Вульф, — искать своё в неведомом — тяжёлая работа, не из лёгких…
— А главное, опасная для жизни, — сокрушённо вздохнул Баллюзен и уставился в пол.
Так, без сна, они и дождались рассвета.
Глава XVII
Игнатьев бредил. Никого не узнавал. Татаринов поехал к Лихачёву — командиру эскадры. Сообщил о несчастье, о том, что они вынуждены никому не говорить о покушении: сохраняли строжайшую тайну.
Лихачёв немедленно отправился на фрегат «Светлана» и вернулся с судовым врачом, который осмотрел Игнатьева и, сосчитав удары его сердца, задумался.
— Одна надежда на молодость и сильный организм, — сказал он после длительного размышления и стал раскладывать аптечку. — По всей видимости, — обратился он к Татаринову, взявшему на себя роль «народного целителя», — состав яда очень сложный. Только этим можно объяснить внезапный бред.
— Какова обязанность стрелы? — в пятый или шестой раз приподнимался на локтях Игнатьев и невидяще смотрел на Вульфа. — Лететь! — уже привычно отвечал он комнатному потолку и в изнеможении падал на подушку.
— А какова обязанность стрелы, выпущенной в цель? — Его трясло, губы синели, и он с трудом ворочал языком. — Попасть в неё, попасть! — Голос его срывался, и он надолго умолкал, чтобы вновь заговорить: — Вот этой стрелой вы и являетесь. Вам нужно достичь цели. Поразить её.
Сосредоточьтесь.
— Плетёт из ветра шляпу, — неодобрительно покачал головой судовой врач и со свойственным многим армейским эскулапам цинизмом криво усмехнулся. — Это называется: покойник страшно возбудился, когда недооценили тяжесть его состояния.
— Типун вам на язык! — не на шутку осердился Вульф. — Несёте чепуху!
— Простите, — извинился медик, поняв, что сморозил глупость.
Татаринов поднялся с кресла и распахнул створки окна. В комнату ворвался свежий воздух, принёсший с собой аромат магнолий и омытой росою травы. «Мелкая рыба любит тёплую воду, а крупная ищет холодную», — подумал он и выглянул в окно. Солнце ещё не поднялось над морем, но верхушки облаков уже окрасились в нежно-золотистые тона. Быстро-быстро, со свистом в крыльях, пролетели дикие утки, за ними потянулись чайки. Во дворе расставлял караул хорунжий Чурилин. Слышен был его хриплый, начальственный голос. Тихо, еле слышно, шелестел бамбук. Сосны кадили хвоей, горячим терпким духом шелушащейся коры, смолистой накипью стволов, зелёных шишек. Они радостно тянулись ввысь, славили утро, праздновали лето. Хотелось жить, работать, знать, что счастье рядом, но... не тут-то было.
Врач отмерил несколько склянок микстур, смешал их с жёлтым порошком, скатал пилюли. Не без гордости сказал:
— Я ещё способен отличить понос от золотухи.
Он не отходил от постели больного ровно двое суток, и на третий день Игнатьеву стало лучше: лицо его порозовело, он пришёл в себя.
— Союзные послы приехали? — первым делом спросил он у Вульфа, и тот внезапно понял, окончательно уверился в том, что Николай Павлович Игнатьев человек долга, что государева служба для него не пустой звук. И хотя речь его стала медленней, говорил он ещё с трудом, но в глазах вновь угадывался молодой блеск.
— Ещё в пути, — успокоил его Вульф, и с этого дня Игнатьев пошёл на поправку.
Казаки, узнавшие о его выздоровлении, на радостях «сообразили по чуть-чуть».
— Генерал у нас задорный.
— Боевой!
— Ежели чиво, то чиво, а ежлить ничего, то извиняйте, доведись такое дело — вот те и пожалуйста, — философски размышлял хорунжий, касаясь вековечной темы жизни на земле, святой и грешной.
— Ковырнёшь? — указал он на бутылку местной водки сменившемуся с караула Курихину, и тот, отмахнувшись, замотал головой: — Ни ай да ну. — Потом вздохнул и стал моститься к застолью:
— Разве что лафитничек за их превосходительство.
Солнце уже садилось, когда на горизонте прорезались силуэты союзнических кораблей.
Пятнадцатого июня тысяча восемьсот шестидесятого года в Шанхай прибыли Джемс Брюс, лорд Эльджин и Жан-Баптист Луи, барон Гро, уполномоченные своими правительствами для утверждения тяньцзиньских договоров.