«Предполагаемый театр — есть не более как опыт, имеющий целью: во 1-х, вызвать серьезную критику такого рода учреждений, во 2-х, ознакомить публику с народным репертуаром, существующим в настоящее время, и дать возможность появиться новым драматическим сочинениям для народа, и в 3-х, указать обществу действительное значение театра, как учреждения, могущего стать наряду с другими общественными учреждениями, польза и значение которых уже признаны всеми».
Репертуарные планы составлялись в соответствии с изложенными задачами.
Федотов, вместе с другими идеологами создаваемого театра, мечтал о лучших произведениях русской мировой литературы. Начальство предпочитало смесь из трескучих, псевдопатриотических пьес Кукольника и Полевого и веселеньких водевилей. Одни должны были оглушать победным громом, другие — вызывать смех. Но и те и другие в равной мере — отвлекать от всяких раздумий о жизни.
Начальник секретного отделения канцелярии московского генерал-губернатора, он же известный переводчик пьес и автор фарсов, Родиславский, назначенный одним из руководителей театра, старался исполнить свою миссию как можно лучше.
Он со всем пылом отстаивал репертуарный список, рекомендованный свыше.
Федотов и его сторонники защищались упорно.
Федотов убеждал, что после нескольких спектаклей, составленных из нравоучительных лженародных драм и пустеньких пьесок, театр перестанет существовать, так как «зрителей и калачом не заманишь в театр». В то же время, настаивал он, нет сомнения, что «народ легко поймет и „Ревизора“, и „Гамлета“, и Писемского, и Островского».
На все доводы Федотова Родиславский отвечал, что «едва ли с этим согласится князь Владимир Андреевич…»
Князь Владимир Андреевич Долгорукий был генерал-губернатором Москвы. Туманную ссылку на его точку зрения противники прогресса, видимо, считали самой надежной и убедительной аргументацией.
Борьба была бы проиграна, если бы не стойкость защитников серьезной драматургии. Отвергая игру в намеки, они требовали прямых решений. Подтекст, который звучал в доводах охранителей покоя, организаторы Народного театра как бы не слышали. Они задавали вслух недвусмысленные вопросы там, где от них ждали дипломатической догадки. Начальство сердилось, но вынуждено было уступить.
На прямое запрещение Гоголя не решился ни Родиславский, ни даже сам князь Владимир Андреевич. В результате Народный театр на Политехнической выставке открылся «Ревизором».
«Прения сторон», предшествующие этому знаменательному событию, в какой-то степени проникли в печать. Через два дня после открытия театра «Русские ведомости» писали:
«Когда в Москве разнесся слух, что Народный театр открывается „Ревизором“, многие осудили выбор для первого представления этого театра комедии, в которой чиновники представлены в таком виде. И при этом задавали тот самый вопрос, который Гоголь вложил в уста одного из действующих лиц своего „Разъезда“: „А что скажет народ, когда увидит, что у нас бывают такие злоупотребления“».
Первое же представление «Ревизора» показало с непререкаемой очевидностью, кто осудил выбор театра и кто его приветствовал.
Как сообщалось в газетах, великий князь и сопровождающие его лица уехали с середины спектакля. Сохраняя тактичный тон, в котором выдержана вся информация о данном событии, газета высказывает предположение, что причиной этого был усилившийся дождь.
Народу дождь нисколько не помешал.
«На площади перед театром или, лучше сказать, на дворе театра толпилась целая масса народа. Все они очень хорошо знали, что билетов давно нет, однако же не расходились… народ стоял целыми массами, стоял, облепивши фонтан, лез на барьер народной кухни и теснился даже за оградою двора… спектакль приходил уже к концу, дождь полил сильнее, а народ все стоял и не хотел расходиться… одна мысль, что театр народный, что он построен для него, для народа, удерживала его, несмотря на эту погоду».
Новые зрители оценили и пьесу Гоголя, и уважение к себе, и стойкость театральных руководителей. Оценили они и высокий уровень исполнения.
Действительно, выполняя свое намерение, Федотов пригласил в труппу известнейших провинциальных артистов: К. Берг, М. Писарева, А. Стрелкову, В. Макшеева. Был среди них и колосс русской провинциальной сцены, знаменитый трагик Николай Хрисанфович Рыбаков.
Публику не обманули. Исполнение ведущих ролей было первоклассным. Но и артисты испытывали редкое удовлетворение от горячей и чуткой реакции зала.
Спустя несколько лет Федотов вспоминал:
«Народная публика сразу почувствовала, что ее понимают, что за ее трудовые деньги продают хороший, настоящий товар, что в этом наскоро сколоченном общими усилиями тесовом балагане живет неподдельное к ней уважение, — и публика валила в театр. В четыре, в пять дней со дня открытия между ней и театром установилась та взаимная нравственная связь, которая и была главной причиной процветания дела».
Для процветания дела руководство Народного театра на Политехнической выставке считало полезным, чтобы «некоторые из провинциальных знаменитостей участвовали в спектаклях вольного театра в качестве гостей».
Гостьей была и Стрепетова.
Нравственная связь между нею и залом возникла уже на первом спектакле. Стрепетова не только вписывалась в программу Народного театра, она и дописывала ее. Общественные ноты, которые искал театр, с приездом Стрепетовой поднялись до революционного протеста. Даже на фоне высокого исполнительского уровня ее игра показалась необъяснимым художественным чудом. Ее участие в спектаклях Народного театра, для которого, как будто нарочно, был создан ее талант, еще больше подняло авторитет труппы. Но сам театр уже был обречен.
Его направление, почти демонстративно подчеркнутое гастролями Стрепетовой, привлекало зрителей, но отнюдь не входило в планы попечителей «трезвых и нравственных» народных развлечений. То, что руководители театра считают своим достижением, настораживает начальство. Интересы тех и других расходятся все более явно.
«Народный театр уважал свою публику. Уважение это выразилось не в одной лишь вежливости капельдинеров, не в одном отсутствии заманивающих реклам и рецензий, а в том почтении, в том доверии, с каким он относился к своим посетителям, в доверии к здравому смыслу, к уму и чуткости народа, для которого был создан театр. Для народа играли только хорошие, умные вещи и играли их добросовестно, внимательно, как для самых больших господ».
Так вспоминал о театре один из его участников.
Но даже это элементарное уважение к своей публике раздражало тех, кто считал себя истинными господами. Когда же к уважению и доверию прибавились откровенно оппозиционные мотивы, «господа» поспешили напомнить о своих правах.
Начальство все откровеннее вторгается в каждодневную внутритеатральную жизнь. Благотворительное попечительство сменяется насильственной опекой. Кратковременное благополучие театра подтачивают какие-то неизвестные силы извне. Вскоре они начинают действовать открыто.
Едва закрывается выставка, как начальство перестает стесняться. Нажим на театр усиливается. Создается прямая угроза его существованию.
Двадцатое представление «Ревизора» не состоялось в связи с тем, что министр внутренних дел Тимашев прислал категорический протест. В телеграмме, адресованной московскому генерал-губернатору из Петербурга, сообщалось, что комедия Гоголя производит «слишком сильное впечатление на публику и при том не то, какое желательно правительству».
Нужно совсем немного времени, чтобы понять, что и вся деятельность Народного театра была «нежелательна правительству».
Ограничения, которые ставятся перед театром, фактически ведут его к смерти.
Едва почувствовав, что запретительные меры находят поддержку, раболепные чиновники удваивают свои усилия. Отмена спектаклей уже кажется им недостаточной предупредительной мерой. С их легкой руки, и уж во всяком случае при их содействии, по городу расползаются зловещие слухи о том, что здание театра слишком шатко и может в любой вечер обвалиться. Слух отпугивает часть зрителей.