Единственный избранник мерещился ей в каждом встречном. И только в Писареве она его не видала.
Удивительно! Через что им надо было пройти, прежде чем они поняли, что предназначены друг для друга!
Это родилось в Казани. К самому концу второго сезона. А, может быть, еще раньше, в Орле. Или во время самых первых московских гастролей.
Они так много играли вместе. Так часто оказывались вдвоем. Так легко понимали друг друга и так подробно все знали о жизни другого. Не надо было никаких трудных признаний. Ни к чему было ворошить страницы недавнего прошлого. Даже то, что считалось самым интимным и к чему совсем не хотелось прикасаться вновь, происходило на глазах и совсем не нуждалось в психологических комментариях.
Писарев был свидетелем начала романа со Стрельским. Предвидел его развитие и ждал неминуемого разрыва.
Большинство увлечений Писарева, — а он любил женщин и они любили его, — было известно Стрепетовой. Личная жизнь каждого шла своим ходом, но не мешала их дружбе. Кто мог бы точно зафиксировать, где, в какой час, на каком повороте их отношений к дружбе прибавилось что-то иное, дополнительное, меняющее окраску и меру их человеческого участия? Кто мог бы остановить мгновение, в которое резкая, но еще не схваченная сознанием вспышка чувства ворвалась в покой налаженного товарищеского общения?
Во всяком случае, они сделать этого не могли. Их несла друг к другу сила, о которой они не подозревали. Она захлестнула их неожиданно, когда сопротивление было бы уже все равно бесполезно.
Правда, они и не сопротивлялись.
Потребность быть рядом всегда, ежедневно, ежесекундно сложилась так просто и так слилась с привычным будничным распорядком, что они не усматривали в ней никаких особых мотивов. Они не делали никаких выводов из близости, ставшей для них естественным продолжением дружбы.
Зато другие в выводах не стеснялись. Они судачили на их счет, изощряясь в предположениях и насмешках задолго до того, как появились для этого основания. Они упражнялись в злословии, не сообразуясь ни с фактами, ни с нормальной человеческой щепетильностью.
Особенно старались актрисы. Чем больше они завидовали таланту Стрепетовой, тем охотнее находили в ней уязвимые места. Ее внешность всегда давала широкие просторы для шуток. Соседство Писарева, могучего красавца, будто шагнувшего в жизнь с картины, изображающей трех русских богатырей, подчеркивало тщедушность Стрепетовой, ее физическое несовершенство, ее внешнюю обыкновенность и даже корявость.
Молва, неверная и недобрая, опередила их признание, но, вероятно, и ускорила его. Нужен был случай, событие выходящее из ряда вон, чтобы им открылась истинная природа их нераздельной дружбы.
Таким событием стал пожар Казанского городского театра.
С пожаром не могли справиться до рассвета. Огонь победить не удавалось, и под грудой обломков погибли декорации, парики, костюмы. Сгорела дотла собираемая много лет уникальная библиотека Медведева. В ней были представлены почти все издания мировой литературы по театру. Спасти их не удалось. Как не удалось спасти и театрального сторожа. Старик сгорел вместе со всей театральной утварью.
Стрепетова сторожа знала. Он напоминал ей чем-то Антипа Григорьевича, приемного отца. Ей казалось, что старик был к ней расположен. Она разговаривала с ним иногда. Делала незначительные подарки к празднику, а после бенефиса отсчитывала какую-то толику денег. Из суеверия она не останавливалась ни с кем перед спектаклем, но после него, из того же суеверия, непременно задерживалась, проходя мимо сторожа. Его смерть ужаснула ее своей жестокой нелепостью.
Стрепетову разбудили крики. Отсветы зарева падали в окна ее квартиры. Она побежала к горящему зданию. Крушение театра она восприняла как крушение своей жизни. Никто не заметил побелевших внезапно губ, глаз, оледеневших на бледном до синевы лице. Она рухнула косо, всей тяжестью, едва не разбив голову об острый булыжник.
Писарев был рядом. Желание облегчить и оберечь вырастало от близкой опасности. Он не только спешил помочь. С этой минуты он взял на себя ответственность за ее жизнь. И за ее так рано разрушенное здоровье. И за ее нервы, израненные вечной борьбой и чужим недоброжелательством. И за ее талант, который так нуждался в опоре.
Он был искренен. Пока длилась его любовь, он защищал Стрепетову от ошибок и козней, от врагов и лицемерных друзей. Он защищал ее даже от нее самой. И не смог защитить только от собственной измены.
Но это случилось позднее. И было самым страшным из всех перенесенных ударов. Пока же она доверилась счастью и шла к нему, не оглядываясь по сторонам и не подсчитывая возможных убытков.
Выпавшую ей радость она пила полной мерой.
Под счастливой звездой удачи все становилось легким и достижимым.
Даже самое трудное теперь словно само шло в руки.
Сезон после пожара доигрывали в предоставленном городом здании Дворянского собрания. Дел было невпроворот. Наспех шились костюмы и заказывались необходимые декорации. Труппа должна была жить, а для этого приходилось работать вдвое. Пока наладились спектакли, казанские театралы пустили подписной лист.
Деньги для пострадавших собирали по всей России. Значительную сумму прислал Островский. Стрепетова этим гордилась.
Ее нелюдимость прошла. Откуда-то взялась энергия. Она заражала неутомимой деятельностью других. Первая актриса и любимица публики, она появлялась всюду, где можно было извлечь хоть какую-то пользу для театра. Ее присутствие подстегивало. При ней люди становились щедрее и готовней оказывали помощь. У нее выходило все, за что бы она ни бралась. Окружающие казались ей добрыми от того, что она испытывала потребность поддержать их в беде. Когда возобновились регулярные спектакли, она начала играть почти ежедневно. И чем больше отдавала себя, тем явственнее ощущала прилив новых сил.
На лето труппа уехала в Астрахань. Несмотря на жару, садовый театр, стилизованный под китайскую пагоду, ломился. Каждый вечер над вычурным окошечком кассы вывешивался аншлаг. Все, даже самые активные недруги, понимали, что в их успехе львиная доля принадлежит Стрепетовой.
Она играла все лучше и лучше. Сцена, партнеры, зрители — все подчинялось ей естественно и свободно. Она не чувствовала никакой принужденности и, заканчивая трудный спектакль, вместо изнеможения, ощущала свежесть, обновленность всего своего существа.
Писарев говорил, что она могла бы играть, как в китайском театре много часов подряд. Она соглашалась. Она вообще соглашалась с ним почти во всем. Он излучал ровный покой, мудрое и терпеливое великодушие. Он гасил строптивость и нервозность Стрепетовой улыбкой, мужественной нежностью, ненавязчивой заботой. В нем не было никакой мелочности, и, при всей трезвости ясного и проницательного ума, он был далек от расчетливости и хотя бы самого малого лукавства. Ощетиненность Стрепетовой, ее душевную взъерошенность он снимал добрым юмором, ласковым, но твердым убеждением.
Она оттаивала от каждого дня, проведенного вместе.
То, что вошло в ее жизнь вместе с Писаревым, было во всем непохоже на ее первую любовь. У нее появился друг. Настоящий. Любимый. Нужный. И верный. Именно друг, а не только возлюбленный. И это было прекрасно.
Они больше не разлучались. Их отношения ни для кого не составляли тайны, да они этого и не хотели. Давыдов написал о них:
«В то время это была нежная и счастливая пара, делившая и жизнь, и сценические успехи совместно. Писарев имел на Стрепетову самое благотворное влияние, главное, он развил в ней вкус к большой работе. И она удивляла порой мелкой отделкой, чего у нее раньше не было. Характером она стала мягче, доброжелательнее… Писарев выровнял в ее репертуаре „серьезную“ линию. Сам он тяготел к Островскому, в котором у него было немало замечательно сработанных ролей. Собственно говоря, репертуар у них был общий, и они, как попугайчики-неразлучники, не покидали друг друга и на сцене».