Ее любовь была слишком требовательной. Умиротворенность была для нее возможна только как перерыв между бурями. Созерцательного покоя она никогда не знала и не могла дать другим. Она не понимала, как можно щадить свои силы, но и к близким бывала безжалостна. Ей трудно было смириться с тем, что дорогой ей человек думает о чем-то иначе, чем она. И она, искренне веря, что делает лучше, порой угнетала тех, кого любила, потому что не хотела понять, что есть и иная логика, а не только ее, для нее безусловная.
Когда она любила, не было пределов ее жертвенности. Она отдавала себя с королевской щедростью и не видела в этом доблести.
Самосжигание стало ее будничным состоянием, ее повседневной душевной нормой. Но ею она измеряла и отношение к себе. Мало кому удавалось выдержать эту меру.
Стрепетова не признавала страсти по выдаче. Она не умела делить себя и откладывать что-то впрок. Забираясь на самую кручу чувства одним дыханием, она того же хотела от своих спутников.
Писарев был самым надежным из всех, но не умел обходиться без передышек. Когда прошел первый угар, он ощутил усталость.
Он любил, был предан, умел бывать снисходительным. Но непрерывно жить на высоких нотах было ему не под силу. Иногда он хотел тишины, нормального распорядка, отдыха от страстей и сокрушительных ураганов.
Писарев еще не искал свободы, но уже иногда тяготился взваленной на себя ношей.
Их жизнь никак нельзя было назвать бесконфликтной.
Стрепетова не ставила никаких условий. Но она пренебрегала и всеми условностями. В том числе и теми, которые облегчают людям их взаимоотношения. Писарева порой коробила ее бестактная прямота, ее негибкость, ее манера выкладывать в лицо то, о чем воспитанные люди обычно умалчивают. Когда притупилась острота влюбленности, Писарев стал замечать недостатки. Тем более что их было немало и что они не умерялись светскостью или хотя бы вежливым обращением.
На первый взгляд, у Стрепетовой не было причин жаловаться. Писарев делал для нее неисчислимо много хорошего. В его порядочности она не могла сомневаться. Его отношение было безукоризненным. И самое главное: она любила его без памяти.
Но именно поэтому ее не могло не оскорблять то, что Писарев не пытался скрепить их союз формально. Что при всей гласности их связи, ей доставалась двусмысленная роль полужены-полулюбовницы. Из-за этого, стоило Писареву не прийти в назначенный срок, опоздать, как ее начинали терзать опасения.
В таких случаях она не старалась сдержать себя — вот уж чего она никогда не умела — и осыпала Писарева потоком упреков. Он отшучивался, отмалчивался, иногда взывал к чувству благоразумия. Но благоразумной она быть не умела, а чувство юмора в серьезных для нее вещах ей было незнакомо. Несмотря на любовь, которая для нее нисколько не остужалась и для него сохраняла значительность, что-то подтачивало их отношения. Трещину, которая в них образовалась, нельзя было не заметить. Терпение Писарева уже истощалось.
Его отъезд развел их как будто бы ненадолго.
Писарев уехал на летний сезон к Медведеву. Стрепетова, после короткой поездки в Нижний, вернулась в Москву. Но раскол уже наступил. Что-то порвалось, и восстановить прежнюю близость для обоих не просто. Писарев выжидает, проверяет себя, отходит от бурных сцен и метаний. Заодно он не прочь вдохнуть свежий воздух свободы.
Стрепетова старается обуздать себя. Она готова признать себя виноватой. Ей искренне хочется снять гнет своей нелегкой любви. Но она не умеет ни притвориться, ни обойти больные вопросы, ни скрыть свою тоску. Ни уловок, ни хитрости она допустить не может.
Большинство считает ее виновной в разрыве. Друзья Писарева, а других друзей у нее пока нет, видят источник зла только в нестерпимом нраве Стрепетовой. Всегда много спрашивая с себя и очень любя, она готова согласиться и счесть себя виноватой. Но удары, которые наносит спокойный и мягкий Писарев, слишком весомы.
Уцелевшие письма рисуют картину, далекую от идиллического благополучия. Иногда мерный увещевательный тон Писарева настораживает гораздо больше, чем нервный, прерывистый, торопливо-сумбурный поток беспорядочных мыслей Стрепетовой.
Ее письма, то жесткие и колючие, то трогательно нежные и откровенные до наивности, подсказаны далеко не одной ее не-покладистостью или повышенной возбудимостью. Даже человек гораздо более рассудительный и уравновешенный мог бы сорваться от резких колебаний, которым подвержена любовь Модеста Писарева.
13 июня 1875 года, очевидно, после какого-то перерыва, Стрепетова пишет письмо к Писареву.
«Вам, может быть, хочется знать, как мое здоровье теперь». И, не дождавшись вопроса, сама отвечает торопливо и как бы оправдываясь. «Очень хорошо. Я поправилась за эти два месяца. Я теперь похожа на астраханскую Стрепетову… Я даже порозовела и пополнела, может быть, просто вследствие лета, но так или иначе, а мне лучше! Плачу редко, что вам будет в особенности приятно».
Она словно извиняется за прежние слезы, за нервные приступы горести, которые не умела сдержать. И тут же ищет приличное объяснение своему предыдущему письму. Она боится показаться навязчивой. Ей хочется подчеркнуть дистанцию.
«Я не ждала от вас письма и, вовсе не желая сделать упрек, написала пять строк, прося дать ответ, получили ли вы мое письмо. Как неприятно было бы, если бы оно попало в чужие руки».
Но выдержки хватает ненадолго. Кое-как справившись с вежливым и достойным объяснением, Стрепетова с берега, по краю которого она осторожно шла, кидается прямо в воду.
«Но когда я вдруг получила ваше письмо, мне стало ужасно тяжело. Я сначала ничего не поняла, кроме казенного отчета и исполнения слова; прочитавши в другой раз, я почти обезумела от радости, что увижу вас. Лучшего ответа на мои вопросы я даже не могла думать, что получу, если это сбудется».
С обычной своей откровенностью, впрямую, без ложного стыда и деликатной недоговоренности она просит: «Напишите, в каких числах вы думаете быть в Москве или Нижнем… Если не будет денег и останется желание меня видеть, то прямо напишите. Посылаю вашу карточку из медальона, я не имею права ее носить, ни даже держать у себя, потому что вы мою мне возвратили, хотя были не вправе».
И даже в этом письме, смиренном и уговаривающем, она не может устоять перед потребностью высказать упрек, который кажется ей справедливым. Она пишет:
«Чем вы больше будете жить, вы больше будете отличать настоящие привязанности от минутных увлечений и, может, бог даст опомнитесь, но только об одном буду молить, чтобы это не поздно было!»
Но для нее «поздно» быть не может. Она слишком любит и слишком ждет. Проходит всего несколько дней, когда она, видимо, получив ответ на свой горячий призыв, пишет еще более открыто, уже совсем не стесняясь признаний.
«Когда я прочла строчку: „женщина подле меня одна“, у меня дрогнуло сердце… проклятая, зачем…» — с мукой восклицает юна и, отшвырнув от себя страшную мысль, все-таки настаивает:
«Я не могу жить без надежды, и она есть у меня; вы должны помнить, что я писала: если я увижусь с вами, это будет самый лучший ответ на мои вопросы, хотя после этого опять придется расстаться».
Она готова переступить и ревность, и гордость. В Писареве для нее сосредоточены все надежды, вся цель ее жизни. Она так и говорит ему:
«Цель письма та — что я хочу видеть вас. Получите мое письмо, то сейчас же телеграфируйте мне, когда выедете из Царицына, я хочу встретить вас в Рязани. Не забудьте, что на несколько дней мне надо съездить в Нижний».
Она так боится за встречу, которая вдруг может сорваться, что объясняет условия снова и снова. И опять оговаривает все возможные помехи и заранее их устраняет.
«В случае же, если вам нельзя будет почему-нибудь приехать сюда, ради бога позвольте мне приехать в какой-нибудь город видеть вас».
Она готова на любой маршрут, на любую точку свидания и просит об одном: «только конечно не в Астрахани». Все остальное ей кажется ничтожной преградой, которую можно преодолеть с легкостью. Она молит: