Увидев меня, повар отступил в дальний конец, разбежался оттуда и из прыжка плюхнулся передо мной на колени:
— О, добрый господин, о, благословенный путешественник! Прошу тебя, заклинаю богами Олимпа, священной Изидой, воскресшим Озирисом, распятым Иисусом Христом, пророком Моисеем! Не гневайся на своего слугу, не наказывай моего земляка Бласта! Ты уже спал вчера, поэтому и только поэтому он продал мне лекарство без твоего ведома. Но оно оказалось таким чудодейственным, что я готов уплатить еще столько же!
Он снова принялся танцевать.
За воротами тем временем нарастал гул голосов.
— О, дорогие соседи! — распевал повар, танцуя. — Бедные, не выспавшиеся друзья мои. Вам не удалось сомкнуть глаз, да, это так. Сладкие стоны моей жены будили вас и в первую стражу, и во вторую, и на рассвете! Я извиняюсь, о да, смиренно прощенья прошу за нее! Но вы должны понять бедную женщину. Ведь она была лишена любовного упоения почти год. А теперь, благодаря лекарству, привезенному моим земляком, все вернулось. Силой налился мой корень, я снова здоров! Здоров, как козел, как петух, как баран!..
Я бросился в конюшню, где на соломенной подстилке Бласт спал рядом с козой.
— Что ты натворил? — закричал я. — Твои фокусы опять накличут на нас беду. Мы едва спаслись от капитана, а теперь новая напасть! Хочешь, чтобы нас разорвала толпа ненасытных мужей за воротами?
Бласт только хныкал и заслонялся от меня ладонями и локтями.
— Что?! Что ты ему продал, несчастный козодой?
Он полез за пазуху и протянул мне небольшой узелок, мягкий на ощупь. Я засунул пальцы внутрь, извлек щепотку белого порошка, лизнул.
— Да это же обычная просяная мука! — воскликнул я.
— Пусть, пусть, пусть! — плакал Бласт. — Неважно, какая мука… Главное — слова… нужно найти слова… Я умею находить слова… Я не обманщик…
Гул за воротами нарастал. Я понимал, что времени терять было нельзя. Необходимо что-то придумать.
…И вот час спустя я сидел в кресле посреди двора. Соседи повара расположились передо мной, как послушные ученики перед профессором. Повар подводил их ко мне по очереди. Первым делом я спрашивал имя и писал его красивыми буквами на полоске папируса. Потом предлагал вспомнить и рассказать мне шепотом, при каких обстоятельствах его копье впервые окрепло для атаки.
Каких только признаний не довелось мне услышать в этот день!
Один сознался, что в ранней юности он увидел статую весталки (тогда они еще были разрешены), и с тех пор мысль о девственнице, посвятившей себя божеству, приводит его в такое волнение, словно ему предстоит померяться силами с олимпийцами.
Другой рассказал, что его безотказно возбуждает вид скипетра, жезла, меча — вообще любого символа власти. А если на него при этом еще громко закричать, он просто перестает владеть собой. К сожалению, жена его так смиренна и робка, что никакими побоями не удается ему заставить ее изобразить повелительницу.
Старик с разрубленной губой, через которую был виден торчащий вперед зуб, прошептал, что часто читает на ночь описания пыток, которым подвергали христианских мучениц.
Моложавый и сильно надушенный виноторговец признался, что его волнуют все отверстия на теле жены (включая уши и ноздри), но только не то, через которое мы являемся в этот мир, — оно пугает его, как дорога обратно, в небытие.
Выслушав каждого, я поворачивался к Бласту и приказывал извлечь из сундука «соответствующий» порошок. Любителя жезлов я заверил, что в просяную муку, отмеренную ему, подмешан мелко истолченный бесценный рог африканского носорога. Тому, кто имел привычку прятаться в общественных банях и дожидаться вечернего прихода женщин, Бласт порекомендовал растолченную пемзу — моющий камень Венеры. Нежному сыну, навеки запомнившему ноги матери, давящие виноград в бадье, мы порекомендовали размешать наш порошок с вином и обмазать им ноги жены. Был там и один скандалист, явившийся только для того, чтобы громогласно заявить: ни в каких порошках он не нуждается, а если жены соседей остаются неудовлетворенными, он готов оказать им врачебную помощь бесплатно. Но и он купил полоску папируса со своим именем — ее мы рекомендовали всем наматывать на мизинец жены, стоя непременно слева от брачного ложа.
Когда последний пациент покинул двор гостиницы, руки у меня так дрожали, что я не мог пересчитать кучу монет, выросшую на дне походного ларца. Роль странствующего лекаря была мне еще непривычна. Я ждал разоблачения каждую минуту. Одно дело — пострадать за веру. Но быть забитым до смерти за жульничество — это уже совсем другое.