Не то во Франции, где огромное большинство людей, принадлежащих к любому классу, хоть несколько возвысившемуся над нищетой du bas peuple,[180] не удовлетворилось бы ни ответным ударом, ни судебным преследование?ч1 того, кто повинен в столь тяжком, непростительном оскорблении. В любой стране учтивость, лежащая в основе чувства чести, обязывает нас считаться с воззрениями народа в целом. Поэтому в Англии мне пришлось бы заплатить, а во Фракции я дрался на дуэли.
Если мне возразят, что француз дворянин не снизошел бы до поединка с французом лавочником, я отвечу, что первый никогда не нанес бы того оскорбления, изгладить которое, по представлениям второго, можно лишь одним способом. Кроме того, даже если бы это возражение было основательным, нельзя забывать, что долг уроженца данной страны и долг иностранца — весьма различны. Пользование гостеприимством чужой страны вдвойне обязывает ничем не оскорблять коренных жителей, а уж если так случилось— вдвойне стараться искупить свою вину. По представлениям этого француза, обиду, которую я ему нанес, можно было искупить лишь одним способом. Кто может порицать меня за то, что я его избрал?
ГЛАВА XIV
Erat homo ingeniosus, acutus,
acer, et qui plurimum et salis haberet
et fellis, nec candoris minus.
Pliny[181]
Я не знаю человека, характер которого труднее было бы изобразить, нежели характер лорда Винсента. Разумеется, это затруднение легко было бы преодолеть, решись я последовать примеру авторов, по мнению которых все искусство изображения индивидуального характера заключается в том, чтобы, уловив в человеке какую-нибудь ярко выраженную особенность, приписывать ему эту отличительную черту в любое время и при любых обстоятельствах. Тогда мне пришлось бы всего-навсего представить читателю человека, речь которого сплошь состояла бы из чередования острых шуток и цитат — некое умело рассчитанное сочетание Йорика[182] и Партриджа.[183] Но это значило бы отнестись чрезвычайно несправедливо к тому характеру, который я попытаюсь обрисовать. Порою Винсент настолько увлекался серьезным спором, что у него редко вырывалась шутка, и тогда цитаты он приводил только для иллюстрации какого-нибудь веского утверждения, а не ради красного словца. Он обладал богатейшей, разносторонней эрудицией, а его память своей обширностью и точностью поражала всех. Строгий критик, он необычайно искусно умел из любого сочинения, которое разбирал, приводить все то, что говорило против его автора. Подобно большинству людей, он был довольно строг в своих философских теориях — и более чем снисходителен в применении их на практике. Суровостью и нетерпимостью своих правил он разительно напоминал Катона[184] — и вместе с тем зачастую как ребенок отдавался мгновенной прихоти. Любитель долгих размышлений и ученых исследований, он, однако, еще более был привержен веселью и забавам; образованнейший собеседник, он были превеселый собутыльник. Наедине со мной или с людьми, которых считал подобными мне, его педантизм (ибо в тол или иной мере он всегда был педантом) принимал шутливый оттенок; в беседе с ученым или bel esprit[185] этот педантизм становился глубокомысленным, пытливым и саркастическим. Он охотнее противоречил общепринятым мнениям, нежели соглашался с ними, и это, пожалуй, нередко приводило его к парадоксам; однако даже в самых крайних его утверждениях всегда имелась изрядная доля здравого смысла, а сила ума, заставлявшая его думать самостоятельно, проявлялась во всем, что он высказывал или писал. До сих пор я приводил примеры разговоров, которые Винсент вел в одном умонастроении; в дальнейшем я намерен, дабы воздать ему должное, пусть даже временами Докучая этим читателю, передавать иногда и более серьезные беседы.
Под непроницаемой внешностью, в глубинах его души жило скрытое, но беспокойное честолюбие; однако в ту пору он сам, возможно, еще не подозревал об этом. Мы не знаем нашего собственного духовного склада, покуда время не научит нас самопознанию; если мы становимся мудрыми, мы должны благодарить за это себя самих; если мы становимся великими—мы должны благодарить за это судьбу.
Я разгадал духовную природу Винсента, и это способствовало нашему сближению. В этом человеке, всегда верном той роли, которую он избрал, я находил сходство с самим собой, а он, быть может, временами догадывался, что я несколько выше того сластолюбца и несколько умнее того фата, которых мне тогда угодно было изображать.
Винсент был невысокого роста, недурно сложен, но лишен всякого изящества. Зато лицо его поражало своей красотой. У него были черные, лучистые, проницательные глаза; веселая улыбка придавала бы его чертам слишком легкомысленное выражение, если бы не печать раздумья на высоком лбу. Нельзя сказать, чтобы он плохо одевался; он не следил за модой, но придавал большое значение опрятности. Обычно он носил просторный коричневый сюртук, цветной галстук, жилет в крапинках, серые панталоны и короткие гамаши; прибавьте сюда необычайной свежести замшевые перчатки и невиданной толщины палку — и портрет закончен.
В общении с людьми он был то учтив, то груб, то обходителен, то надменен, смотря по умонастроению. В его манере держать себя не было ни тени вульгарности и в то же время — ни малейшей искусственности. Замечу мимоходом — что за редкостный дар уменье держать себя! Сколь трудно его определить, сколь несравненно труднее к нему приобщиться! Оно важнее богатства, красоты и даже таланта, с избытком возмещает их и не нужно, пожалуй, только гению. В этом искусстве нужно совершенствоваться неустанно, сосредоточивая на нем все внимание, не щадя сил. Тот, кто достиг в нем наивысшей ступени, то есть: кто умеет применительно к цели очаровывать, проникать в душу, убеждать — тот владеет сокровеннейшей тайной дипломата и государственного деятеля, тому нужен лишь благоприятный случай, чтобы стать «великим».
ГЛАВА XV
Le plaisir de la societe entre les
amis se cultive par une ressemblance
de goût sur ce qui regarde les moeurs,
et par quelque différence d'opinion
sur les sciences; par là ou I'on s'affermit
dans ses sentiments, ou l'on s'exerce
et I'on s'instruit par la dispute.
У месье де В.[188] был званый вечер; из англичан приглашения получили только лорд Винсент и я, а так как особняк де В. находился на той же улице, что и гостиница, где я жил, мы вместе отобедали у меня и пешком отправились к министру.
Общество было такое же чопорное и скучное, как всегда на парадных вечерах, и мы оба чрезвычайно обрадовались, завидев месье д'А.,[189] блестящего собеседника, пользующегося также некоторой известностью в качестве ультраправого писателя. Возле него в дальнем уголке гостиной собралась группа гостей, и мы воспользовались нашим знакомством с этим учтивым французом, чтобы присоединиться к ней. Разговор почти исключительно вращался вокруг литературных тем. Кто-то упомянул об «Истории литературы» Шлегеля,[190] о той строгости, с которой он говорит о Гельвеции[191] и о философах его школы, и тотчас завязался спор о том, какой вред вольнодумцы нанесли философии.
— Что до меня, — сказал Винсент, — я никак не возьму в толк, почему хотят, чтобы в сочинениях, где много правды и некоторая доля лжи, много хорошего и некоторая доля дурного, мы видели только дурное и лживое, полностью исключая все правдивое и хорошее? Каждый, кто обладает умом достаточно живым и острым, чтобы находить удовольствие в чтении метафизических трактатов, сумеет сам, именно благодаря этой живости и остроте ума, отделить зерно от плевел, истину от лжи. Люди молодые, легкомысленные, поверхностные — те в самом деле зачастую впадают в заблуждения и неспособны распознать их нелепость. Но скажите — разве люди молодые, легкомысленные, поверхностные имеют привычку читать философские сочинения, в которых исследуются самые отвлеченные, самые сложные проблемы? Нет! Нет! Поверьте мне — во вред нравственности и добродетели идет именно то занятие, которое месье Шлегель рекомендует, — чтение изящной литературы. Драма, поэма, роман, понятные и приятные всем, даже самым фривольным умам, — вот подлинные враги религии и нравственного совершенствования.
181
Был он человек даровитый, проницательный, остроумный, и было в нем много соли и желчи и не меньше того искренности (лат.). (Плиний младший.)
182
Йорик — имя шута в «Гамлете» Шекспира. Под этим же именем выступает рассказчик в произведениях Лоренса Стерна (1713–1768), в частности в романе «Сентиментальное путешествие Йорика по Франции и Италии» (1768).
184
Катон Младший (95–46 до н. э.) — римский политический деятель, прославившийся строгостью нравственных правил и непреклонной моральной твердостью.
186
Удовольствие, доставляемое общением с друзьями, проистекает из сходства вкусов в том, что касается нравов, и из некоторого различия мнений в том, что касается наук; благодаря этому либо утверждаешься в своих чувствах, либо путем споров изощряешь и совершенствуешь свой ум (франц.). (Лабрюйер).
187
Лабрюйер, Жан (1645–1696) — французский писатель, один из видных представителей классицистической прозы. В своей книге «Характеры или нравы этого века» (1688) дал широкую картину социальной жизни Франции. Он резко критиковал высшие классы и с симпатией говорил о народе. Приведенный эпиграф является цитатой из этой книги.
188
У месье де В. был званый вечер… — Де В. — вероятно, де Виллель, Жозеф, граф (1773–1850) — французский политический деятель эпохи Реставрации, министр финансов, а затем премьер-министр ультрароялистского правительства.
189
…завидев месье д'А., блестящего собеседника, пользующегося также некоторой известностью в качестве ультраправого писателя. — Вероятно, подразумевается Виктор Прево, виконт д'Арленкур (1789–1856) — французский реакционный писатель, автор модных романов.
190
Шлегель, Август-Вильгельм (1767–1845) — немецкий писатель и теоретик Иенского кружка романтиков. Бульвер имеет в виду его «Лекции об изящной литературе и искусстве» (1801–1804), в которых Шлегель философски обосновывает эстетику немецкого романтизма.
191
Гельвеций, Клод-Адриан (1715–1771) — французский философ-просветитель, один из великих материалистов XVIII века, боровшихся против феодальных порядков и католической религии. Речь идет о некоторых тезисах его системы — природном равенств духовных способностей у людей и всемогуществе воспитания.