Большой автор берет свое там, где он увидит свое. Тему родины – константу всех вступительных и выпускных сочинений на территории СССР – Пелевин развернул в свою эзотерическую сторону. Для него что у Блока, что у Есенина родина – колдовская, мистериальная субстанция. У Блока он выхватывает:
У Есенина:
Оставаясь верным жанру вступительного сочинения, Пелевин и на эту территорию казенного протащил дорогие ему мотивы: колдунов. Завершает Пелевин тем, чего от него, вероятно, ждали экзаменаторы: «Сергей Есенин и Александр Блок – два великих лирика начала века. Оба они принимали активное участие в литературной борьбе своего времени, примыкали к различным направлениям в искусстве. Тогда эта разница могла показаться существенной, но сегодня мы видим, насколько Блок и Есенин возвышаются над любыми литературными течениями. Мы вспоминаем не символиста Блока и имажиниста Есенина, а символизм и имажинизм как этапы пути этих поэтов»[3].
В Литинститут Пелевина приняли. Но обучение он не закончил. «Он проучился около трех лет и, насколько я помню, покинул институт сам, а не был отчислен», – вспоминал Михаил Лобанов, руководитель семинара прозы Литературного института[4].
Что не понравилось молодому писателю? Предположить несложно. Лобанов привел характеристику одного из текстов, которые Пелевин представлял на семинарах: «В рассказах В. Пелевина много мистических наблюдений, иногда утрированных. В последнем рассказе попытка “сюрреалистического” повествования (о том, как наступает смерть). Еще пока – авторские поиски, идущие скорее от отвлеченного философствования, а не от подлинного духовного опыта…»
В те годы, когда писатель более охотно давал интервью, он скажет в беседе с американским филологом Салли Лейрд, что учеба в Литинституте не дала ему ровным счетом ничего: «Все студенты института хотели только наладить связи. Сейчас эти связи мне не нужны, и даже как-то странно об этом вспоминать. Связи – это было целью».
Учеба подкреплялась практикой. В 1989-м Пелевин оформляется в штат журнала Face to Face корреспондентом.
Что может лампочка
Если посмотреть, из каких профессий приходят в писательство, то на первом месте, конечно, будут врачи: Чехов, Булгаков, Верещагин. Это в России. В литературно дружественном Соединенном Королевстве больше шансов стать писателем у шпиона: Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Энтони Бёрджесс. Но журналистика тоже служит неплохой школой: из газетных подвалов поднялся до хрестоматий Оноре де Бальзак. Однако казус Пелевина – не про журналиста, выросшего до прозаика. У него другой провенанс: он из переводчиков.
На протяжении восьмидесятых Пелевин шлифовал мысли и образы, перелицованные с английского. Отсюда страсть и способность к каламбурам международного масштаба, которые, по мнению одних, украшают, по мнению других – портят многие пелевинские книги (см. «Каламбуры»).
Первый крупный переводческий опыт Пелевина – The Book of Runes: A Handbook for the Use of an Ancient Oracle.
«Он всегда был большой любитель фантастики. Сам переводил, – вспоминает Москалев. – Мы с женой были в Англии и купили там “Гадание по рунам” Ральфа Блюма с рунами в виде камешков. Предложили Вите перевести книжку в обмен на рунический оракул, то есть мы дарим ему книгу за то, что он ее переводит. Витя перевел. Вещь была опубликована в “Науке и религии”. А это еще советские времена, то есть тираж под миллион. Письма шли мешками: “Пишут сотрудники такой-то атомной электростанции. Только что мы выбросили на смене три руны, получилось то-то и то-то. Как понимать?”»
В «Науку и религию» Пелевина привел член редакции Эдуард Геворкян, писатель-фантаст. Это издание – особый тип журналов позднеперестроечной поры, докоммерсантовской эпохи многоточий и клише. В том январском номере 1989-го, где был опубликован «Оракул», встречаются заголовки, на которые сегодня сложно смотреть, не пустив слезу умиления: «Кто вы, братья по разуму?», «Здоровье и квантовая механика», «Робот спрашивает – робот понимает», «Что может лампочка?», «С точки зрения моей науки…». По «вашим просьбам» Павел и Тамара Глоба составляют гороскоп Сталина.
Наконец, под занавес Советского Союза выходит максимовский перевод Кастанеды с примечательным для нас «поминальником»:
Карлос Кастанеда. Отдельная реальность: Продолжение бесед с доном Хуаном / Карлос Кастанеда; Перевод с англ. Василия Павловича Максимова, иллюстрации Сергея Рокамболя, редактор перевода Виктор Пелевин. М.: Миф, 1991. 223,[1] с. ил. 20 см