– Что скажешь, Вольгаст? – спросил князь. – Вижу ведь, опять недоволен. За что не любишь Ратшу?
Варяг Вольгаст помолчал, гладя пальцами круглую пряжку ремня. Потом сказал так:
– Жесток он, княже, невмерно. Безжалостен. Да и слушает тебя одного, Ждан Твердятич ему не указ. Вот и боюсь – беды не случилось бы…
2
Частые звезды ровно пылали в холодной небесной черноте: стояла, может, самая последняя ясная ночь перед осенними непогодами. Молодой корел лежал под этими звездами и временами засыпал от усталости, но ненадолго: тут же вздрагивал, вновь открывая глаза, чудилось – зовут… Приподнимался на локте, силился разглядеть впотьмах лицо лежавшего рядом. У израненного воина оба глаза прятались под повязкой и сипело в груди, но губы под усами оставались сомкнутыми: нет, не звал.
Корел привычно сворачивался клубочком на влажной лесной траве и смотрел, моргая белыми ресницами, на далекие звезды. Вот приведет их этот Ратша в свой город Ладогу, и что тогда? Не иначе – убьют, принесут в жертву грозным словенским Богам. Сказывают люди, куда как горазды эти Боги полакомиться жаркой кровью молодых, сильных телом врагов…
Корельскому охотнику меньше других досталось в бою. Надо думать, его первого и подведут к деревянному Перуну, вытесанному из почернелой колоды, и страшный Бог грозы и войны наклонится над ним, заслоняя ясное небо. И станет это последним, что увидят его живые глаза…
А потом его тело будет лежать где-нибудь в серой лесной земле, не покрытое ни крашеной берестою, ни деревянной крышкой, и никто не позаботится крепко связать его, чтобы Калма-смерть не сумела выбраться наружу и не стала разгуливать по лесам и ягодным болотам… и плоть будет отпадать от костей, пока наконец вовсе не смешается с зелёными мхами, не прорастёт корнями деревьев и травы… И девчонка, которая могла бы ему улыбнуться, равнодушно пройдет мимо с белым берестяным ковшичком для воды, с плетеной корзинкой для румяной морошки. И его бестелесная душа будет вотще шептать светлоокой, что это он, Пелко, лежит здесь в земле. Ей лишь покажется, что волосы тронул шаловливый лесной ветерок…
Ну как тут хоть раз не шмыгнуть носом от жалости к себе?
– Пелко!.. – внятно позвал лежавший подле него. – Пелко, спишь?
Корел взметнулся из полусна. Потянулся к соседу, осторожно положил руку ему на грудь?
– Звал, боярин? Худо тебе?..
Тот помолчал, тяжело дыша, потом прошептал по-прежнему внятно:
– Ныне помирать стану. Не до Ладоги же тебе меня на закорках тащить.
Пелко так и отшатнулся сперва. Потом припал к товарищу, обнял:
– Я крепкий! Не в тягость мне!..
И говорил, говорил что-то ещё, а у самого сердце уже тонуло в чёрном омуте пустоты, ибо знал: не стал бы тот заговаривать о последнем, если бы не чувствовал – пришёл черед. Так-то вот – и не удержишь ни просьбами, ни ласковым уговором, не поможешь никаким словом, кроме ведовского. Да ведь не вышагнет бородатый кудесник из-за ближней сосны, не ударит резным посохом в гулкую земную твердь, отгоняя беду!.. Не сказка сказывается – быль совершается, и не оборвешь её, страшную, на полуслове, чтобы не пугала, не придумаешь сам доброго конца…
Боярин с натугой приподнял руку, пошарил впотьмах.
– Ты, Пелко, на-ка вот, возьми… прибереги пока. Доченьке передашь… Всеславушке… с собой мне дала… счастливое, говорила…
Он держал в пальцах тонкое серебряное колечко – как раз на девичий пальчик. Пришлось Пелко проглотить немужские слёзы и ответить твердо, по-охотничьи:
– Передам, боярин. Ты отцом мне был. Тот ловил воздух губами.
– Водимой моей не проговорись смотри… Не хочу, чтобы знала. Всеславушку несмышленую жаль… кто ж её теперь-то оборонит…
Думал, наверное, что один корел его слушал. Не видел, как рядом приподнимались тени, – весь полон принимал его смертную волю. И не только они, но и воины-сторожа, кто не спал.
Пелко всё-таки не выдержал, захлебнулся слезами, что было мочи сжал кулаки:
– Я обороню!
– Ты. – усмехнулся боярин. Хотел добавить – сам птенец ещё, в гнезде тебе, желторотому, сидеть, под крылом… Но сказать не успел: умер.
Утром, задолго до света, Ратшу разбудил его конь. Фыркнул над ухом, топнул копытом, и Ратша мигом оторвал голову от брошенного наземь седла. Не баловал мудрый конь, не проказить к хозяину подошёл. А не раз и не два было уже так, что чуял он ворога прежде всех сторожей!
Ратша огляделся. Серые сумерки едва рассеивали мрак, костры давно прогорели, однако опытный воин и в потемках понял почти сразу – опасности нет. Ратша поднялся и больше на слух пошёл туда, где устроили взятых в бою.
И немедленно угадал, отчего беспокоился конь. Один из пленников, высокорослый, могучий, лежал так неподвижно, как никогда не лежит никто живой. Вытянулся, приник измученным телом к ласковой мягкой земле – и столь крепко уснул, что даже плащ не колебался на широкой груди… Будто орел, которого жестокий охотник озорства ради разлучил с вольными небесами! Свистнула шальная стрела – и оборвался полёт, и в ужасе отпрянула осиротевшая высь, и хмелем-травой прорастают гордые крылья, распластанные в пыли!..
Мальчишка-корел молча полосовал лесной серозем длинным охотничьим ножом, готовя могилу. Когда подошёл Ратша, он не повернул головы.
Ратша откинул плащ с лица умершего, оглядел спокойные и вроде бы даже насмешливые черты. Насмешливые оттого, что этот воин ни в жизни, ни даже в смерти так и не признал себя побеждённым… Ратша нахмурился. Ведал же, что знакомец был перед ним – ладожанин из Вадимовых гридней, – а признать, сколько ни старался, не мог. Мешала отросшая борода, мешали спекшиеся повязки, следы ран и сама смерть, всегда меняющая лицо.
Ну добро! Ладно с ним, с именем, все видели, этот доблестно бился, тяжкий стыд бросить непогребенным такого врага. Ратша протянул руку поправить ему разорванный ворот и тут приметил на шее мертвого драгоценную гривну крученого позолоченного серебра: ещё куда получше той, что князь Рюрик подарил накануне ему самому.
– Вот как! – удивился он вслух. – Да тут муж непростой!.. Что же он на телеге-то ехать не захотел, жив был бы теперь!..
Люди подходили один за другим – и победители, и полон. Лишь корел всё так же работал, не глядя по сторонам. Ратша покосился на него и припомнил, что эти двое ещё вчера были неразлучны: хоробр-словенин, еле тащивший ноги лесной тропою, и мальчишка, всё оберегавший, всё подпиравший воина угловатым плечом… Ратша нагнулся и за шиворот выволок корела из ямы.
– Это кто умер ночью? Как величать? Белобрысый волчонок глянул исподлобья:
– А не скажу тебе!
Ратша не пожалел больной руки, приласкал парня сразу обоими кулаками – в лицо и в живот. Мог бы совсем вытряхнуть душу, но на первый раз пощадил. Пелко свернулся комочком на траве-мураве возле его ног, стал кусать слежавшуюся сосновую хвою, с хрипом размазывать зелень худой мокрой щекой… Он даже не пытался подняться.
Ратша обвел взглядом полон, и всякий видел: начнешь перечить – уляжешься тут же.
– Кого хоронить думали, спрашиваю?
Никто не опустил перед ним глаз и не ответил. А ведь не могли не то что постоять за себя – даже убежать.
А пропади они все! Ратша с трудом усмирил в себе подымавшуюся ярость и пошёл к своему костру, неся покалеченную руку в здоровой: растревоженная рана возгорелась огнем. А не корел ли это изловчился полоснуть его в бою?..
3
Когда они пришли в Ладогу, с низкого неба сеялся дождик, совсем осенний, мелкий, печальный. Однако чьи-то глаза издали высмотрели шагавших опушкою леса, и весть быстрее птицы полетела со двора во двор: идут! Идут!.. Ибо многие, кто держал руку князя Вадима, кто ушёл с ним к Ильменю богатства-счастья искать, оставили в Ладоге семьи. Вот и спешили навстречу женщины, загодя утирали слёзы, приглядывались на бегу – не видно ли среди полоненных любимого жениха, брата, отца? Иным везло. Двое мужчин уже гладили по плечам плачущих жен, и заросшие лица кривились в неловких усмешках. Шестники с копьями им не мешали. Сами все ладожане и с теми, кого привели, жили порою забор в забор. Случалась рать – и ратились честно. А после-то что кулаками махать?..