Тем временем эскадра поменьше – из тридцати кораблей – отправилась в Локриду в Центральной Греции для защиты Эвбеи – жизненно важного для Афин острова. Афиняне опустошили часть территории, разбили в бою локрийцев и взяли город Фроний, удачно расположенный относительно Эвбеи, земли которой теперь давали афинянам пропитание и убежище.
Чтобы еще больше обезопасить себя, афиняне направились на Эгину – «гной на глазах Пирея»[11], как назвал ее Перикл (Аристотель, Риторика 1411a, 15), – бывшую давним врагом Афин. Эгина, остров в Сароническом заливе, находится недалеко от побережья Пелопоннеса и занимает позицию, позволяющую доминировать на подступах к Пирею. Поскольку пелопоннесский флот, базирующийся на Эгине, мог препятствовать афинской торговле, угрожать Пирею и блокировать крупную оборонительную флотилию Афин, афиняне изгнали все население Эгины и заселили остров своими колонистами. Спартанцы, в свою очередь, поместили изгнанников в Фирее, пограничной области между Лаконией и Арголидой, где, по расчетам спартанцев, они могли бы внимательно следить за демократическим Аргосом и противостоять любой высадке афинян в этом регионе.
Афиняне также упрочили безопасность в значимых северо-восточных пределах своей державы тем, что привлекли на свою сторону ранее враждебного правителя Нимфодора из Абдер, города на северном берегу Эгейского моря (см. карту 9). Он был назначен дипломатическим агентом Афин в этих землях и в этом качестве творил чудеса. Он заключил для Афин союз со своим шурином, могущественным фракийским царем Ситалком. Главной проблемой Афин в регионе была истощавшая казну осада Потидеи. Нимфодор пообещал, что Ситалк предоставит афинянам конницу и легковооруженную пехоту и положит конец осаде. Он также примирил афинян с Пердиккой, царем Македонии, который немедленно присоединился к афинской армии для нападения на местных союзников Потидеи.
С наступлением осени 431 г. до н. э. Перикл собрал 10 000 афинских гоплитов, 3000 гоплитов-метеков (чужеземцев-резидентов) и большое число легковооруженных войск – самую крупную афинскую армию, когда-либо сведенную вместе, – для разорения Мегариды. Афиняне планировали опустошить поля Мегар и надеялись, что вместе с наложенным на торговлю эмбарго вторжение заставит мегарцев сдаться. И меньшее войско могло бы добиться тех же результатов, но Перикл, прекрасно понимая, какую цену афиняне платят своим боевым духом за его оборонительную стратегию, начал вторжение в широких масштабах, чтобы устранить отчаяние и наглядно продемонстрировать мощь Афин.
НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ ПЕРИКЛА
Эта кампания возмездия вновь подтвердила статус Перикла в глазах афинян, и, когда в первый год войны проводились похороны павших, он, как «человек, занимающий в городе, по всеобщему признанию, первенствующее положение за свой высокий ум и выдающиеся заслуги» (II.34.6), был избран для произнесения панегирика. Эта речь, сохранившая у Фукидида свое основное содержание и в какой-то мере форму, показывает, как дар убеждения Перикла склонил афинян к поддержке его мучительной стратегии.
Обращение Перикла так же не похоже на стандартную афинскую надгробную речь, как Геттисбергская речь Линкольна не похожа на утомительную риторику Эдварда Эверетта в тот же день. Как и у Линкольна, намерением Перикла было объяснить живым в разгар тяжелой войны, почему их страдания оправданны и почему их дальнейшая самоотверженность необходима. В процессе он нарисовал необычайно славную и привлекательную картину афинской демократии и ее превосходства над спартанским образом жизни. Он также призвал афинян к самой твердой преданности своему городу:
Пусть вашим взорам повседневно предстают мощь и краса нашего города и его достижения и успехи, и вы станете его восторженными почитателями. И, радуясь величию нашего города, не забывайте, что его создали доблестные, вдохновленные чувством чести люди, которые знали, что такое долг, и выполняли его. При неудаче в каком-либо испытании они все же не могли допустить, чтобы город из-за этого лишился их доблести, и добровольно принесли в жертву родине прекраснейший дар – собственную жизнь (II.43.1).
Взамен он пообещал им своего рода бессмертие. О людях, которые погибли, сражаясь за Афины, он сказал так: