— Мы-то — нет, мы на Простой живем. Из Вышкова переехали. Сперва папенька, а потом и мы все за ним: маменька, мой брат Йоэл, сестра Нойма и младшенькая наша…
— Кто ваш отец? Тоже раввин?
На губах Лейчи показалась улыбка.
— Нет, он сват. Еще часами торгуем, а старший братец — приказчик в магазине.
— Если у вас отец сватовством занимается, что ж он вам жениха не найдет?
Жена раввина нахмурилась:
— Она еще девушка молодая. Придет время, тогда и встретит своего суженого.
— Приехал сюда, и все таким чужим кажется. Больше двадцати лет миновало, и вот я снова здесь! Заглянул в ресторанчик, а там этот Шмиль Сметана все и рассказал. Жалко, что ли, русским свиньям, если раввин свадебный балдахин поставит? Все по домам разошлись, но в гостиницу идти — это совсем не то что к себе домой. Роскошный отель, но одному там тоскливо. Вот и подумал: зайду к святому человеку…
— У вас семья в Америке? — спросила жена раввина.
— Была.
— И что случилось?
— Сын у меня был, Артуро. Жена так назвала в честь своего отца Арье-Лейба. В Аргентине Арье становится Артуро. Отличный парень, умный, красивый. Как-то пришел с прогулки, говорит: «Голова болит». Жена велела ему в постель лечь. Лег, вдруг слышим, застонал. Жена ему стакан воды понесла, заходит, а он — все…
Женщина покачала головой.
— Господи, спаси и сохрани!
— Не мог я больше дома оставаться, — добавил Макс.
— А что с вашей женой?
— Вслед за сыном отправилась, — неожиданно для себя сказал Макс и сам удивился.
— Боже упаси! Заболела?
— Покончила с собой. Отравилась.
Женщина всплеснула руками, наклонила голову, будто захотела плюнуть на пол, но сдержалась.
— Не дай бог несчастье такое. Она, наверно, с горя умом повредилась… Да простит ее Всевышний!..
— Был дом, была семья, и вдруг ничего не осталось. Как говорится, ни кола ни двора.
Стало тихо. Только слышно было, как фитиль тянет керосин из лампы.
— Чем вы занимаетесь?
— Недвижимостью. Дома, участки.
— Что ж, все предопределено свыше. Просто так ничего не бывает! — строго сказала женщина то ли себе, то ли гостю и о чем-то задумалась.
Вдруг Максу пришло в голову, что на ней, наверно, тот самый парик, о котором был разговор в ресторане, — не из волос, а из шелковых нитей. Хотел об этом спросить, но сообразил, что это будет не к месту. Он сам не понимал, зачем только что выдумал такую чудовищную ложь.
Циреле искоса посмотрела на Макса внимательным, любопытным, изучающим взглядом.
— Значит, вы отправились в путешествие, чтобы избавиться от депрессии?
Макс никогда не слышал в разговоре этого газетного слова. Чужое, непривычное, оно будто царапнуло ему сердце. Эта девушка, дочка раввина, одним словом выразила все, что с ним происходит. По спине пробежал холодок.
— Да, верно…
— Что вы пишете, ребецн[16]? — спросил Макс.
— Расписки.
— Что за расписки? Для синагоги?
— Муж не входит в раввинат, не получает платы от гмины[17]. Ему улица раз в неделю платит. Собирают деньги. Сборщик ходит по домам и каждому расписку дает.
— И святой человек на это живет?
— Еще свадьбы, разводы. Бывает, на суд приходят.
Макс Барабандер задумался.
— Святой человек должен иметь постоянный доход, чтобы изучать Тору и не беспокоиться о деньгах.
Циреле усмехнулась:
— Много чего должно быть. — Ее глаза сверкнули. — У нас на улице носильщики есть, такие тяжести на спине таскают, что непонятно, как не падают. В основном старики уже. Недавно видела, один из них целый шкаф нес. Это чудо, что он под ним не упал. А где они живут? В подвалах, где такая сырость, что того и гляди чахотку подхватишь. Ходят оборванные, грязные. Недавно один помер, так пришлось на саван собирать…
— Циреле, не приплетай носильщиков, когда речь идет о твоем отце, — перебила ребецн. — Конечно, жаль этих несчастных евреев, но одно к другому не имеет отношения.
— Имеет, мама. В справедливом мире никто не будет страдать в нищете, а в несправедливом страдают все, кроме нескольких кровопийц и дармоедов.
— Забастовщики у твоего отца стекла перебили.
— Несколько молодых дураков. Разозлились, что отец выступал против них в молельне. Почему бедняки должны выступать друг против друга? Они не с отцом боролись, а с царем.
Жена раввина вздрогнула, отложила перо.
— Дочь, замолчи! Такие речи нас всех, не дай бог, до виселицы доведут.