Едва в человеке загорится искорка надежды, сразу что-нибудь случается. Но кто может ему звонить? Кто знает, что он остановился в «Бристоле»?
Телефон находился в коридоре. Макс взял трубку.
— Кто это?
— Макс Барабандер? — спросил низкий, утробный голос.
— Да, я слушаю.
— Это Шмиль Сметана. Мы позавчера в ресторане познакомились, помните?
— Еще бы, конечно, помню!
— Наверно, удивлены, что я вам звоню?
— Ничуть. Почему бы нет? За одним столом сидели, выпивали, так что мы теперь добрые друзья.
— Вот и славно! А то, знаете, не люблю тех, кто много из себя корчит. Чего нос-то задирать? Я, как только вас увидел, сразу понял: вы наш человек. Мы вчера опять там сидели, так все о вас спрашивали. И Эстер тоже. Та, из пекарни в пятнадцатом. Вы женщинам нравитесь.
— Это уже в прошлом.
— Как говорят поляки, gdzie woda była, tarn woda będzie — где была вода, там вода и будет. Сегодня не придете? Дело в том, что мне надо с вами кое о чем побеседовать. Но не в ресторане. Лучше, как говорится, с глазу на глаз. Есть у меня одна хорошая приятельница. У нас с ней друг от друга секретов нет. В двадцать третьем доме живет. Готовит просто по-царски! Может, отужинаете с нами? Только мы втроем. По стаканчику пропустим, и голодным точно не уйдете.
— Как ее зовут? И какая квартира?
— Райзл. Райзл Затычка, как ее на нашей улице называют. Квартира двенадцать. Войдете в ворота и на второй этаж. Сразу после семнадцатого дома — двадцать первый, а дальше — двадцать третий. В котором часу сможете прийти?
— А когда вам удобней?
— Около пяти. Тогда успеем обо всем поговорить. Райзл спрашивала, что вы любите, что лучше приготовить, курицу, гуся, уточку? А какие тефтели у нее! А клецки, а сливовый компот! Пальчики оближешь! Каждый раз ем и наесться не могу.
— Что может быть лучше тефтелей и клецок?
— Правильный ответ. Значит, в пять?
— Хорошо, в пять.
— Ждем вас. Если возьмете дрожки, скажите извозчику, чтобы по Цеплой вез. Зачем кому попало знать, куда вы идете? Как сказано в Торе, держи язык за зубами…
— Буэно[40], в пять увидимся.
Только повесив трубку, Макс вспомнил, что «буэно» — не еврейское слово. Так говорят в Аргентине, а не в Польше.
Бернард Школьников жил на Длугой. Дрожки выкатили с Козьей на Медовую, а с нее повернули на Длугую. Дом стоял недалеко от площади Красинских. Макс Барабандер бросил взгляд на дворец. Знакомые места. Когда-то Макс часто гулял тут с девушками.
Он вошел в древнее здание. В старом городе немало таких домов, с узкими дверьми и крутыми лестницами.
«Если вдруг пожар, сгорю тут заживо», — подумал Макс.
В последнее время у него было чувство, что его подстерегает какая-то опасность.
Он поднялся на третий этаж. Темно, будто ночь кругом. Макс чиркнул спичкой и прочитал на двери: «Бернард Школьников». Позвонил. Ждать пришлось долго, но вот дверь открылась, и Макс увидел щуплого человечка с черной бородкой и редкими усиками. Похоже, у него не настоящие волосы, а парик. Человечек был в кафтане, но не таком, как носят евреи, полосатых брюках и домашних туфлях. Макс заметил, что Бернард Школьников выглядит больным и обеспокоенным, даже испуганным.
— Меня зовут Макс Барабандер. Я вам сегодня звонил…
— Знаю. Входите, — ответил тот высоким и одновременно хриплым голосом.
Пройдя по оклеенному темными обоями узкому коридору, где висел медный светильник, Макс оказался в комнате. На окнах тяжелые шторы, на стенах картины: какие-то чудовища, уроды, змеи, скелеты. Сиденья стульев оббиты черным сукном. «Все как нарочно, чтобы страху нагнать», — подумал Макс. И холодно, как в подвале.
Школьников указал Максу на стул, сам сел напротив, за низкий столик. Побарабанил пальцами по столешнице.
— Откуда вы, говорите?
— Из Аргентины. Но и еще в полудюжине стран пожить довелось.
— Что привело ко мне?
Макс начал рассказывать. Рассказал о смерти Артуро, и о том, как убивается по сыну Рашель, и о своей меланхолии.
Школьников не перебивал, только иногда морщился, как от боли в животе, да барабанил по столику. Пальцы у него были тонкие, как у женщины, ногти — острые и очень длинные.
Макс уже не знал, сколько он говорит, полчаса, три четверти часа, час. Школьников, кажется, задремал, но вдруг открыл глаза и пристально посмотрел на Макса из-под густых, черных бровей. «А он ведь тоже совсем больной, — подумал Макс. — Как я, а может, даже хуже».
— А с первой попавшейся не могу, ничего не получается. Вот так, — закончил он свой рассказ.